У всех лежавших на песке пограничников исхудалые лица, скулы, обтянутые кожей, сожжённой солнцем, сухие губы, ввалившиеся глаза.
Пограничники из отряда Самохина помогали, как умели, оставшимся в живых, вливали по нескольку капель воды в растрескавшиеся, полураскрытые от жара губы, смачивали глаза, лоб, шею оживляющей влагой. По гребню бархана, полукольцом окружающего с трех сторон котловину, тут и там видны занесенные песком трупы бандитов. Над трупами тучей вьются неизвестно откуда взявшиеся мухи.
Самохин распорядился:
— Организуйте охрану. Пошлите человека к сержанту Гамезе. Пусть тех, что задержали у Дождь-ямы, сюда не ведут. Прикажите расположиться на дневку в соседней лощине, часового выставить на зрительную связь с ним. Ещё один бочонок воды доставить сюда. Как только спадёт жара, будем возвращаться: помощь может подоспеть не сразу…
Галиев вскинул руку к фуражке, сказал: «Слушаюсь!»
Андрей слез с лошади, едва передвигая ноги, увязая в сыпучем песке, направился к Рыжакову — худощавому человеку в халате и тельпеке, лежавшему у склона бархана, опираясь спиной на хурджуны.
Андрей подошёл, назвал себя, опустился рядом, спросил, что произошло с его отрядом.
— Четырёх человек загубил, — не сразу ответил Рыжаков. — Остальные — кто ранен, кто от жары высыхает. Если бы вы подоспели часом позже, всё было бы кончено… Сволочи!.. Они пустили впереди себя женщин…
Андрей промолчал. Красный туман то и дело застилал ему глаза, воздуха не хватало, но он старался не показывать, как ему плохо. Палящий ветер сушил носоглотку, резал воспаленные от бессонницы и мелких песчинок глаза. Самохин понял, что должен ощущать этот человек, который уже столько дней в пустыне и которого терзают сейчас не только жара и физические муки.
— Начало было нормальное, — продолжал тихим голосом Рыжаков. — Неподалёку отсюда встретили караван верблюдов, с ним было всего несколько человек бандитов. Мы их окружили, взяли без выстрела. И никому не пришло в голову, что основные силы рыщут где-то рядом… Они ударили по нас залпом из-за спины сидевших на верблюдах женщин, захваченных на Ташаузской дороге. Отходя, дали еще залп, а потом блокировали отряд… Не мог я стрелять в женщин, понимаете, не мог. Главарь бандитов рассчитал точно…
— Одно не пойму, — сказал Самохин, — что им мешало уйти сразу же, как отбились от вас? Они же видели, в каком состоянии ваш отряд?
Рыжаков заметно оживился. Лёегкая усмешка тронула его ссохшиеся губы, в провалившихся глазах появился живой блеск.
— Всё дело вот в этом, — сказал он, похлопав черной ладонью по хурджунам — туго набитым пыльным перемётным сумам. — Пощупайте сами…
Андрей протянул руку и ощутил под пальцами плотно увязанные бумажные пачки.
— Деньги?
— И немалые. Аббас-Кули работает не ради идеи, ему треба гроши. Сколько здесь — не знаю, но пахнет миллионами. Из-за них-то бандиты, не щадя живота своего, и торчали здесь под пулями, рвались к хурджунам. — Рыжаков помолчал, высказал мучившую его мысль: — Как бы Аббас-Кули с остатками банды не сделал попытку отбить эти миллионы… А дела наши не ахти…
Самохин ответил, что оставленный Аббасом-Кули заслон у Дождь-ямы ему удалось взять без выстрела, а здесь, где принял бой Рыжаков, из кольца окружения вырвалось всего несколько бандитов.
— Тогда есть шанс выйти из пустыни, — повеселев, сказал Рыжаков, и Андрей понял, что всего два часа назад он не думал остаться в живых.
— Скажите, — спросил Рыжаков, — как получилось, что вашему проводнику удалось захватить лучших лошадей, спасти главаря банды?
— Так уж получилось, — неопределённо ответил Андрей.
— Да, дела…
Оба умолкли, наблюдая, как люди их отрядов хоронили погибших товарищей. Под командой Галиева пограничники выстроились у братской могилы, отдали последние почести. Сухим треском разорвал тишину прощальный залп. Андрей хотел приподняться, но руку пронизала нестерпимая боль, красноватый туман снова застлал глаза, звон в ушах стал таким сильным, как будто звенело само небо.
Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далёкое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города. Сияющий диск луны просвечивает сквозь темные узоры листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода. За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от всего внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это новый обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, с крика-ми и всхлипами раненых.