Голяков стоял рядом с майором, хотел что-то сказать, но тот его остановил жестом руки и, наклонясь над траншеей, заглянул вниз.
— Что ж, подходяще, — сказал он, но чувствовалось, что сию минуту мысли его занимают безнаказанно ушедшие «мессершмитты». Он, разогнув спину, непроизвольно, с нескрываемым беспокойством посмотрел в небо, где всё ещё плавилось солнце и плыли, незаметно смещаясь на запад, легкие облака. — Ну, так что вы тут натворили, младший сержант? Доложите-ка мне.
Новиков молчал. На верхней губе его выступили мелкие капельки пота, лицо, обожжённое солнцем, вдруг заострилось.
— Отвечайте, когда вас спрашивают! — строго сказал Голяков. — Доложите начальнику отряда про свои художества.
Кузнецов отмахнулся от старшего лейтенанта, как отмахиваются от жужжащей над ухом назойливой мухи.
— Я жду, Новиков, — сказал он довольно миролюбиво. — Хотелось бы услышать, как вы сами оцениваете свой поступок.
Новиков посмотрел майору прямо в глаза.
— Никак.
— Можно яснее?
— Я выполнял свой воинский долг, товарищ майор.
— Вы в этом убеждены?.. Можете стоять «вольно».
— Убеждён.
— Мне нравится, когда человек уверен в своей правоте, — сказал Кузнецов без иронии и по-хорошему улыбнулся. — Можете стоять «вольно», — повторил он. — Ну, а как тогда быть с моим приказом, запрещающим в таких случаях поднимать стрельбу? Я ведь приказ свой не отменял.
Новиков стоял навытяжку, не отводя взгляда от Кузнецова.
Старший лейтенант Иванов порывался что-то сказать. Покраснев от волнения, он несколько раз вскидывал руку к козырьку зеленой фуражки, прося разрешения объясниться, но Кузнецов всякий раз отстранял его, не пробуя выслушать. Единственный раз он, обернувшись к нему, сердито сказал:
— С вами потом разберусь… И вообще, отправляйтесь-ка, Иванов, мне провожатых не нужно. И вы, лейтенант, занимайтесь своими делами.
Командиры ушли. При Кузнецове остался один Голяков.
— Не знаю, — честно признался Новиков. — Когда в нас выстрелили, я об этом не думал.
— Плохо. Очень плохо, когда командир поддаётся эмоциям, — похоже, для себя тихо сказал Кузнецов. — Вы не подумали, Новиков, что фашисты, возможно, специально вас вызывали на вооружённую провокацию? Вам такое не пришло в голову?
— Не пришло.
Близко от лица Кузнецова, жужжа, пролетел майский жук.
— Жаль, вы неплохой младший командир. Кому, как не вам, задумываться над своими поступками. Что прикажете делать, младший сержант? По закону вас нужно отдать под суд.
Стало так тихо, что можно было услышать едва слышный шелест листвы в безветренном воздухе. Новиков вскинул голову:
— Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу… Если бы мне снова пришлось… так ползать на своей земле… так унижаться, лишь бы немцев не рассердить, то стрелял бы… Стрелял снова. Не одиночным. Очередью…
Из-под ног майора выметнулась серая ящерица и скрылась в траве за колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал головой. Может быть, осуждал сказанное младшим сержантом. Или дивился ловкости ящерицы.
Голяков выходил из себя — сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта уже давно подмывало что-то сказать, но он не решался помешать разговору начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.
Кузнецов наконец к нему обернулся:
— Торопитесь?
— Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете подать сигнал вызова немецкого погранпредставителя.
— Зачем? — Кузнецов снял фуражку — ему было жарко.
— По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего дня третье нарушение воздушного пространства. — Произнеся эти слова вполголоса, скороговоркой, Голяков прищелкнул каблуками сапог. — Прикажете распорядиться?
На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.
— Три нарушения?
— Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолётов.
— Тринадцать, товарищ Голяков. Два залёта на восьмой.
— Тем более… — Голяков осёкся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.
— Что тем более?
— Надо заявить протест.
Майор надел фуражку.
— Бесполезно, Голяков. У них всё согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?