«А ну, тихо! — сказал он себе. — Не паникуй. Действуй, Новиков».
Но стоило сделать движение, как по нему снова открыли огонь, и пули, зло повизжав, мягко вошли в толщу песчаного холмика, за которым он прятал голову.
С пугающей трезвостью понял, что влип. И Миронюку не поможет. Но всё же потянулся к неостывшему пулемёту, медленно, неприметно заводя руку к оружию, инстинктивно съежившись в ожидании выстрелов.
«Не паникуй», — снова приказал себе.
Немцы молчали.
Новиков приподнял голову, скосил глаза влево, вправо, определяя направление очередного броска. И вдруг вскочил, в ужасе безрассудно всего себя обнажив перед вражеской цепью — под осыпавшимся песком белело мертвое, без кровинки, лицо Саши Истомина.
То, что он принимал за песчаный холмик, было телом убитого бойца Истомина, лучшего бойца в отделении.
Злые слёзы обожгли Новикову глаза. Не помня себя от гнева и боли, пронзившей его, бросился к «дегтярю», забыв об опасности, обеими руками схватился за горячий ствол — будто единственно в пулемете заключалось спасение — и, брошенный на землю мстительной яростью, припал к оружию в нескольких шагах от Истомина. И это его в самом деле спасло; в ту секунду, когда, схватив пулемет, он распластался на земле, рой пуль впился в содрогнувшееся от ударов бездыханное тело погибшего.
— Сволочи!.. Гады, мёртвого бьёте!.. Мёртвого… — кричал, не слыша своего голоса за шитьём пулёмета.
Весь окружающий мир для него замкнулся сейчас на убитом товарище и нескольких вражеских солдатах, убивших его.
И когда, не в силах улежать, движимый ненавистью, поднялся и побежал с пулемётом наперевес, на ходу стреляя по сорвавшимся с места солдатам в серо-зелёных мундирах с закатанными до локтей рукавами, он увидел Миронюка, тоже стрелявшего на бегу, — это его нисколько не удивило.
— Бей их, Терентий! — заорал он. — Бей гадов!
Враги, отстреливаясь, повернули обратно, к границе, все трое разом — перепрыгнули через траншею как раз в том месте, где должен был находиться Лабойко.
Сгоряча Новиков не сообразил, что немцев осталось ровно наполовину меньше, чем было до недавней минуты, когда он обнаружил мёртвым Сашу Истомина. Он видел трёх живых, бил по ним, волнуясь, не попадал, и в нём клокотало возмущение — что ж он там мух ловит, этот Лабойко, чёрт его побери!
Он едва не задохнулся от возмущения, когда, обогнув раскидистый, в розовом цвету куст шиповника, чуть ли не наткнулся на своего бойца — упрятавшись в траншею по грудь, Лабойко преспокойно наблюдал за удиравшими пехотинцами.
— Труса празднуешь! — закричал Новиков в гневе. — Бей их, стреляй, Лабойко! Бей, тебе говорят!..
Движимый негодованием, Новиков перепрыгнул через траншею, подбежал к Лабойко, чтобы выдать ему по заслугам, и откачнулся назад, ощутив в груди пустоту и облившись холодным потом: Яков был мёртв. Засыпанный по грудь, простоволосый, он неподвижными глазами уставился в задымлённую даль за рекой, и ветер трепал ему волосы.
Новиков на мгновение оцепенел. Не хотел верить глазам. Ведь был, был. Вчера ещё тренькал на балалайке, спокойный, улыбчивый. Неужели это было вчера?
Он растерянно огляделся по сторонам и увидел Терентия, вслед за ним перемахнувшего через траншею. Миронюк бежал к развилке троп, преследуя убегающих и стреляя по ним навскидку, как бьют по зверю. Он всегда был метким стрелком, Миронюк, и сейчас ещё раз подтвердил это, сделав но бегущему впереди остальных низкорослому солдату единственный выстрел и сбив его с ног.
— Так его! — заорал Новиков. — Дай им жизни, Терентий, дай… — захлебнулся в крике. И охнул.
На пути Миронюка вспыхнули тёмные тучки минных разрывов, вздыбилась земля высоченным черным фонтаном и накрыла Терентия.
Влекомый отчаянием, не дожидаясь, пока осядет чёрное облако и развеется дым, Новиков устремился к гуще опадающей почвы, к развилке троп, где несколькими секундами раньше накрыло Миронюка и где снова рвануло со страшной силой и разбросало осколки, провизжавшие так близко, что зазвенело в ушах.
«Четвёртый!» — мысленно повторил Новиков непонятно к чему возникшее слово, ловя пересохшим ртом продымленный, смердящий взрывчаткой воздух. Он не сознавал смысла произносимого, не ощущал взаимосвязи между ним и тем, что случилось за несколько часов от начала войны.