Сейчас все помыслы его сводились к единственной, узко служебной задаче — выстоять до подхода своих. Одному не выдюжить — это он отчетливо понимал и невольно поискал глазами Быкалюка. Он увидел его всё на том же месте — за валуном. Впереди Ивана, на большом удалении от него, вспухали взрывы мин, и там, где они рвались, не было ни траншей, ни мало-мальских укреплений, ни пограничников.
«Пуляют в белый свет», — подумал Новиков со злорадством.
Тому, что Быкалюк жив, он обрадовался несказанно и, надеясь на чудо, стал звать Миронюка осипшим от крика натруженным голосом:
— Э-эй, Терентий!.. Миронюк, слышишь? Э-эй…
Крик глохнул в грохочущем, пронизанном металлом чадящем дыму.
Он снова звал, достигнув места, где накрыло Терентия, но Терентий не откликался.
Тогда он обогнул небольшую воронку, пробежал по инерции пару метров, обернулся назад, невольно ощутив тошноту от страха перед тем, что ему предстояло увидеть, и зажмурил глаза. Длилось это считанные мгновенья. Он ступил шаг обратно и вдруг услышал пронзительный, режущий слух звук летящей мины, всем своим существом безошибочно чувствуя — та самая, роковая.
Его ослепило и, оторвав от земли жестким, прожигающим ударом в грудь и плечо, бросило навзничь, приподняло и снова швырнуло о что-то твёрдое. Затем свет померк.
15
«…После того как фашисты открыли пулеметный огонь трассирующими по заставе и тут же вдарила артиллерия прямой наводкой от монастыря, не болын як з 350–400 м, мы одразу ж заняли круговую оборону. Застава и комендатура зачали гореть, стали груды кирпича и смород згара, дыхать нема чем. Но мы не давали фашисту переправляться через Буг, долбали з оружия по ихнему понтону… Боем руководил старший политрук Елистратов, з комендатуры. Вот уж настоящий герой! Тройчы раненный, он с рассвета до самой смерти руководил боем, расстреливали мы фашистов, а с носилок он подавал команды. Четвёртый раз миной его убило…
…Новикова я увидел в одиннадцать часов. Когда я подбежал, он был без сознания. Осколки мины вдарили ему в грудь и в плечо. Я его перевязал, как умел. Он очнулся, попросил пить. Ну, я его напоил з чайника, набил два полных диска патронов к ручному пулемёту, пообещал скоро вернуться и прыбег в комендатуру, где шёл бой. На границе защитников осталось мало. Одним словом, бились мы в окружении… Потом меня самого тяжело ранило. Это уже случилось часов в семь вечера, когда старший политрук Елистратов послал меня прикрывать отход… Почти все полегли. Остались раненые. Выносить Новикова не было кому…»
От начала войны прошло восемь часов. Стоял жаркий полдень. Немилосердно жгло солнце, пожухла трава, кусты привяли. На границе на время притихло, редкие выстрелы рвали прокаленный солнцем, сияющий воздух. На станции Дубица ревел паровоз, и где-то за станцией, в глубине, куда откатился бой, грохотало, рвалось, клубился дым и тревожно гремели колокола.
Может, не было колокольного звона, возможно, он Новикову лишь померещился. Сквозь гаснущее сознание пробилась четкая мысль — надо похоронить ребят. Обязательно надо похоронить. Такая жара стоит!
— Пить, — простонал сквозь стиснутые зубы.
Кто-то, придерживавший его свободной рукой, другой поднес ко рту чайник.
— На, трохи попей, полегчает… Разожми зубы.
Он не мог расцепить намертво сжатые зубы, вода проливалась ему на пропотевшую гимнастерку, носик чайника вызванивал дробь на зубах.
— Ну, пей же, пей, младший сержант, — торопил тот, что поддерживал его за плечи и пробовал напоить. — Напейся, одразу полегшает… Давай, младший сержант, чуешь?.. Некогда мне туточка прохлаждаться. Чуешь, что на заставе робится!
В голове звенело, и, кроме колокольного звона, слух не принимал других звуков. Новиков чуть приоткрыл глаза, но солнце сильно по ним полоснуло, как лезвием.
— Пятый я, — прошептал немеющими губами. — Запомни, Иван, я — пятый. — Хотел сказал, что его тоже убило, но Быкалюк умудрился влить ему в рот немного воды.
— Видешь, полегшало, — обрадованно сказал Быкалюк. — Ещё?
— Пятый я, — повторил он.
— Не хочешь… Ну, добре, младший сержант, добре, что живой остался. Зараз тебе отнесу в тенек, а справимся, придем с хлопцами за тобой. Чуешь?
И эти слова он услышал и, кивнув головой, полетел в бездну.
Долго падал, в беспамятстве не ожидая удара, не страшась боли, потому что не способен был её ощутить — из всех знакомых ему ощущений сохранилось лишь чувство полета; остальное истаяло за границей сознания. Он летел, летел, скорость нарастала с забившей дыханье стремительностью — как при затяжном прыжке с нераскрытым парашютом, и замирало сердце, и казалось, полёту не будет конца, и он ловил потрескавшимися губами неповторимый живительный воздух синей высоты.