Трофименко не сразу приметил, что кричит не команды, не что-либо уставное по ходу боя, а отъявленную матерщину. Азарт боя довёл. Ну, материться — отставить, это не украшает. Он сноровисто, выверенным движением вставил снаряжённый магазин, сызнова кинул автомат на бруствер, для упора. И бил уже одиночными выстрелами, выборочно, если обнаруживал в этом крошеве живого немца.
Подумал: «Слышит ли полковник Ружнев, как мы тут дерёмся? Ещё бы, шум-гам какой! Из-за него мы не слышим, как стреляют там, на западе. Полковник продвигается, это уж так. Не пропустить бы ракеты красного дыма…» И поспешно обернулся. Ракет над лесом не было. Да это и понятно: рановато ждать ракеты, полк ещё не оторвался от противника, не уничтожил его, — между прочим, там также мотоциклисты. Совпадение. Надо только в азарте схватки не прозевать ракет. Следи, лейтенант. И своим подчинённым ты приказал следить. Уверен: старшина Гречаников не прозевает: хоть на войне и стал закладывать, но служака — отменный. Почти что службист.
— Отставить огонь! — напрягая жилы на шее, закричал Трофименко.
И, дублируя его команду, ещё громче закричал старшина Гречаников:
— Отставить огонь! Отставить огонь!
Кто-то из пограничников отозвался. «Есть отставить огонь», кто-то молча выполнил команду, поставил оружие на предохранитель. Всё правильно: боеприпасы нужно экономить, пострелять еще придется — и как, а тут ясненько: самокатчики разгромлены, уцелевшие машины — до десятка — всё-таки выбрались из свалки, где просёлком, где по полю отъехали назад, к подходившим колоннам пехоты.
Трофименко предполагал: после происшедшего немцы развернут орудия и миномёты и врежут по высотке, обработают так, что лазаря запоёшь. И — ошибся. Потому что тупая самоуверенность, наглая прямолинейность немцев были поистине поразительны. Они принялись разворачивать в цепи две роты и, пригибаясь во ржи, двинулись к высотке. Атаковать одной пехотой, без артподготовки? Не только наглецы, но и тупицы. Идея «блицкрига» задурила им мозги, ну мы покажем вам «молниеносную» войну. Или считают, что к высотке можно скрыто подойти рожью, по оврагам и затем уж штурмовать? По нашей стрельбе несложно определить, что нас маловато.
— Оказать помощь раненым! — прокричал Трофименко, подумавши: а если их, к счастью, нет, если же есть, так и без его распоряжений окажут те, кто рядом с пострадавшими. Раненые, к несчастью, были: Феликса Гороховского зацепило, отшибло палец, он сам себя перевязывал, и связного из отряда, что так и остался с ними, пуля клюнула в грудь. Трофименко трусцой забежал в окоп к связному — имени, фамилии толком-то не запомнил, — парень сполз на дно, приваливаясь спиной к стенке, пока двое бойцов вспарывали ножами гимнастёрку, обматывали намокающими кровью бинтами мускулистое тело с вытатуированным у сердца орлом, в орла-то и плюнула пуля. Эх ты, связной, не прибился бы к нам — может, и не погиб бы, а теперь шансы твои плохие: грудь вздымается, на губах пузырится розовая пена, белки закатываются. Эх, беда: не жилец ты. Прости. И если умираешь, то чтоб без лишних мучений. Большего пожелать тебе не могу.
Трофименко собирался вернуться в свой командирский окопчик, когда отрядный связной, ставший подчинённым начальника семнадцатой заставы, дёрнулся и уронил голову набок.
— Помер, товарищ лейтенант, — прошептал один из бойцов.
— Что с ним делать, товарищ лейтенант? — спросил другой.
— Хоронить некогда. После закопаем… Опустите ему пока веки. — И, не осмеливаясь присутствовать при этой процедуре, Трофименко шагнул прочь, ощущая, как давит на спину мёртвый, недоуменный взгляд.
Стараясь идти скоро, размашисто и отчего-то спотыкаясь, шаркая, Трофименко вышел в траншею, лицом к востоку: нет, ракет не было. Рано. Эхо перестрелки оттуда, где полк Ружнева, слабое-слабое. Бой стихает или же полк так удалился? Во всяком случае, ракеты красного дыма мы стережём. Ждём их, как говорится, с верой и надеждой. Да дались тебе эти вера и надежда, сказал себе в сердцах Трофименко, перестань краснобайствовать, мобилизуйся к отражению атаки. Две роты — это немало.