Голос Микии пронизан сожалением, хотя я не знаю, направлено ли оно на меня или на скончавшуюся Каори.
Я сглатываю и размышляю над тем, что собираюсь спросить.
– Почему ты так говоришь? Ты не считаешь, что она совершила самоубийство потому, что ее одноклассницы издевались над ней? Для таких отчаявшихся людей, как она, побег в смерти является единственным выходом. Это единственное значение ее действий, разве нет?
– Ну, я и не ждал, что ты поймешь, – говорит он. В этой фразе есть что-то знакомое. Это почти то же самое, что сказала мне вчера Мисая Одзи.
– Почему?
– Сама посуди, Каори Татибана была в Рейене с детства. Она очень традиционная, очень консервативная католичка. В католической вере суицид – это древнее преступление, которое не только оскорбляет дарованную тебе жизнь, но еще и обесценивает жизнь, которую ты должна была прожить, зарабатывая спасение. Это на одном уровне с убийством. Для кого-то, кто настолько серьезно воспринимает католическую веру, Каори Татибана должна была иметь причину, которая для нее находилась за гранью рационального.
То, что говорит Микия, удивляет меня, заставляя выдохнуть. Я почти забыла о религии Каори. В отличие от цикла рождения, смерти и перерождения в буддизме, христианство обещает спасение в загробной жизни. Я знала это, но для меня, кто посещал лишь мессы и утренние службы как ученица, а не как верующая, это имело так же мало значения, как любое английское слово. Но для кого-то вроде Татибаны Каори, чье рвение и пыл в католической вере определяли ее с детства, религия была всем. Перспектива суицида пугала ее намного сильнее смерти.
– А причина?.. – спрашиваю я. До меня никогда сразу не доходят ответы на такие вопросы. Микия любит говорить, что мое рвение к соревнованиям сожгло как минимум часть моего сочувствия. Иногда он улыбается, говоря, что это шутка. Иногда, как во время моей последней вспышки, я лишь подтверждаю его мнение.
– Наверное, искупление. Она приняла на себя и свой грех, и грехи одноклассниц, и пожертвовала собой, чтобы стереть грехи класса Д, так, что она одна отправится в христианский ад. Она пыталась всех спасти.
Я ничего не говорю, позволяя тишине на мгновение воцариться в зале.
Я не ожидаю, что ты поймешь, что на самом деле это значит. Это то, что сказала Мисая Одзи. Ее злость была настоящей. Она понимала Каори лучше, чем кто-либо другой, и потому не может заставить себя простить класс Д, несильно изменившийся с инцидента.
Их смерть не гарантирует, что они отправятся в глубины ада, которому они принадлежат по праву. Она была права. В уме Мисаи Одзи убийство не отправляло их в ад. Это не было бы подходящим наказанием для людей, которые привели Татибану Каори к ее концу. Потому она преследует их, невидимая, все это время. Для них нет прощения. Только предложение смерти, более ужасной, чем кто-либо из них мог себе представить.
/5
Льет дождь, и тяжелые капли, пробивающиеся через толстую поверхность бамбуковых листьев, приземляются на мою кожу. Тысячи холодных кинжалов вонзаются в меня. Впервые я по-настоящему чувствую холод. Некоторые капли падают на что-то металлическое, и я замечаю, что это лезвие моего ножа. Холодный дождь подходит холодной стали. Мои холодные, лишенные всякого воображения глаза сфокусированы на ком-то подо мной, хотя я не знаю кто…
Я просыпаюсь ото сна, чувство знакомства отдается эхом в моей голове, но оно уже отступает в забытую память. Я открываю глаза прежде, чем смогу обработать сон, только чтобы заметить что-то маленькое, летящее рядом. Ошибки быть не может – это одна из фей. В тот же миг я выхватываю из кармана нож и бросаю его в фею. Спустя мгновение я слышу тупой звук удара ножа сначала в фею, а потом в стену.
На нож насажен один из фамильяров, существо с крыльями насекомого, точь-в-точь как в буйном воображении Азаки, издающее тихий, но высокий резкий писк. Думаю, она пытается вытянуть нож из себя своими маленькими ручками, но это не в ее силах. С последним писком она растворяется в воздухе, обратившись в струйку яркого материала, который тоже исчезает.
– Черт. Не стоило ее убивать. Может, она могла бы…
Может она могла что? Заставить сон продолжиться? Наконец позволить мне узнать правду о случившемся три года назад? Вспомнить автокатастрофу, из-за которой я оказалась в коме? Что из этого?
– Прекращай думать об этом прямо сейчас, – говорю я себе, быстро выбираясь из кровати и готовясь встречать других непрошеных гостей. Как только я спрыгиваю со своего яруса, я слышу четкий скрип половиц за дверью и звук удаляющихся шагов. Кто-то все это время стоял за дверью!
Я прячу нож в карман и бросаюсь к двери. Коридор тянется и на запад, и на восток, и когда я смотрю на восток, я вижу лишь тень убегающего человека. Рост – единственное, что можно было заметить в фигуре. Может, Мисая Одзи? Может она приняла меня за Азаку? Хм, скорее всего, так и было. Я знаю, что Азака настаивает на точном исполнении задания Токо, но если Мисая Одзи намерена атаковать нас в нашей комнате, когда мы спим, у меня нет иного выбора. Я следую за ней, наши шаги заставляют деревянный пол стонать, звук эхом раздается в коридоре. Она быстрее, чем я ожидала, и я не могу сократить дистанцию между нами. И она точно знает куда идет. Выскочив из коридора, а потом и из общежития, она направляется к главному зданию школы, используя крытый путь, которым не так давно мы с Азакой сами пользовались. Лес окружает нас на время погони, но дистанция между нами все еще настолько велика, что я едва вижу преступника. Наконец, мы выбираемся на школьные земли. Она направляется не в здание школы, как я ожидала, а в часовню.
Ловушка. Ничем иным быть не может. Но будет глупо возвращаться, когда я так далеко зашла. Здесь она загнана в угол, и мы обе знаем это. Несколько секунд я восстанавливаю дыхание, вытираю пот со лба и открываю дверь часовни.
Несмотря на размер, дверь не издает ни звука. В мрачном интерьере заброшенной часовни стоит лишь один человек, тень его вытянута дневным солнцем. Я как можно быстрее закрываю дверь, не отворачиваясь от силуэта. Дистанция между нами лишь десять метров, но человек хранит молчание, окутывающее это священное место. Он поднимает руку туда, где должно находиться лицо, словно поправляя очки, и наконец, я замечаю мужчину, пялящегося на меня так, будто я какая-то статуя.
– О, по какому делу вы так поздно пришли в часовню, Реги-сан?
Мимолетная улыбка проскальзывает по его лицу, ленивое, беспечное выражение, специально для детей. Это та же улыбка, которая была на его лице два дня назад, но в этом месте она кажется фальшивой, и от самой улыбки веет пустотой. Там, в тусклом, пыльном свете часовни, стоит Курогири Сацуки.
Записи в забвении – 6