- А знаете, - проговорил я с перекошенным от смеха лицом, - я уж было решил, что влюбился!
Чего тут смешного, когда человек влюбляется?
Но я смеялся так заразительно, что доктор, не сдержавшись, рассмеялась вместе со мной. Окно было открыто, а мы смеялись так громко, что люди, проходившие по липовой аллее, косились в нашу сторону. По саду улепетывал кот, перепуганный приступом нашего смеха.
- Вот обыватели, - все еще смеясь, сказала доктор.
- Именно, обыватели! - согласился я.
- Мы, - сказала она, - мы с вами обыватели!
- Но и они, они тоже!
- Да, они тоже!
- И мы!
- Ну да, и мы!
- Вы не сердитесь? - спросил я.
- Нет, теперь уже не сержусь.
Мы как-то сразу почувствовали себя старыми друзьями. Говорили о Риге, об органных концертах, о липах и липовом чае, о людских характерах и причудах больных. Потом я сказал, что на днях уезжаю. Завтра воскресенье, а в понедельник рано утром уезжаю.
- Завтра праздник урожая, - сказала она.
- Да, праздник.
- Пойдете?
- Непременно!
- Ну, тогда до завтра!
В воскресенье мы встретились в парке. После концерта были танцы. Наскоро сколоченный помост прогибался от тяжести танцующих.
У буфета мы пили пиво, прямо из бутылок, потом танцевали. Народу было много. Люди убрали хлеб, обмолотили, засыпали в амбары, теперь можно было поразвлечься, что они и делали. Солнце закатилось, в парке зажгли электричество, танцы продолжались. Мы встретили Симера с ребятами.
- О-ла-ла! - удивился Симер. - Не хотите выпить за компанию?
Доктор призналась, что предпочла бы танцевать, и опять мы с ней танцевали.
- Ну, мне пора, - сказала она.
- Мне тоже.
Возле амбулатории мы остановились. Она жила в этом же здании, только в другом конце. Ночь была темная. По небу плыли облака, и ни одной звезды.
- Знаете, - проговорила она задумчиво, - одно время мне казалось, что вы действительно влюблены.
- Да что вы, - отозвался я, - ничего подобного.
Потом мы целовались. Мы же не деревянные, кровь
молодая, мне двадцать четыре, ей столько же. Трудно было бы не целоваться после такого чудесного вечера, после такого чудесного праздника.
- Не надо! - вскрикнула она и убежала.
Я не двигался с места, пока не хлопнула дверь.
Я перестал понимать, где кончилась шутка, где начиналось серьезное. Я преступил границу. С шуткой вторгся в пределы серьезного. Я был агрессором. Безнаказанно никто не преступал чужой границы. И я должен был понести наказание, только не знал, каким оно будет.
Когда вернулся домой, Симер был уже там. Сидел на кухне, курил.
- Завтра уезжаешь? - хмуро спросил он.
- Да.
- Доволен?
- Доволен! А ты чего раскис?
- Когда опять приедешь?
- Не знаю. Может, приеду. Пора за дипломную работу браться.
- За дипломную, - проворчал Симер. Лицо его было мрачно. - Сволочь, вот ты кто, - буркнул он.
- Значит, и ему известно, что я преступил границу.
Я видел, что ему нелегко дались эти слова. Мы все лето работали вместе. Я и жил у него, и, что называется, пуд соли вместе съели. Я знал каждую жилку на его руке.
А сколько мешков с пшеницей, рожью, горохом мы перетаскали? Мне казалось, я знал его мысли так же хорошо, как его руки. Руки у него были очень порядочные, - Откуда ты знаешь? - спросил я его.
- По носу вижу.
Мне не хотелось признаваться в своем поражении.
Я подыскивал слова, чтобы объяснить ему, что в общемто я славный малый, что границу перешел нечаянно, хотя знал, что он на это скажет - "не все ли равно, нечаянно или чаянно", - но слова надо было отыскать, иначе бы я остался "сволочью" не только в глазах Симера, но и в своих собственных глазах.
- Я же не могу любить тебя!
На лице у Симера выразилось недоумение. Что это, мол, за шуточки, но я был серьезен.
- Конечно, нет. Я не женщина. Но при чем тут я, когда речь о докторе?
- Она мне друг, и только. Такой же друг, как и ты.
Не больше!
- Она красивая, - сказал Симер.
- Ну и что? - возразил я. - Разве у меня не могут быть красивые друзья? Разве ты, добрый дядюшка, заступник женской доли, не способен допустить такое?
- Может, ты и не сволочь, но студент и умник до мозга костей! вздохнул Симер.
Утром я встал пораньше, чтобы успеть на поезд. По лугам и полям стелился туман, а за туманом пели петухи, за петухами попыхивал трактор, и это была жизнь.
Капли росы оседали на плечи, на лицо и волосы. И петушиные крики, и пыхтение трактора западали в душу.
А там за туманом, за петухами и трактором скрывалось что-то неведомое, и я старался разгадать это неведомое, удержать его. Тогда бы им заполнилось утро, и не только это утро.
На станции купил билет, посмотрел расписание, вышел на перрон. И тут я осознал то неведомое. Я переступил еще одну границу.
Мне стало легко и страшно.
Рельсы улетали в туман парой вальдшнепов.
Тяжелым и серым пластом улегся у рельсов перрон, а по нему шла она.
Я подумал, как хорошо, что я наконец дождался утра, когда из тумана, из неведомого навстречу мне идет моя любовь.
- Я пришла проститься, - сказала она.