И мы очутились в кибитке рыжего Кадыра. Парень жевал лепешку и о чем-то спрашивал свою мать Оябегим, еще молодую женщину, сухощавую, с усталым лицом, которая сидела около очага и что-то варила в закопченном горшке. Заметив нас, парень смутился и вышел. А Назик уже наклонилась и беседовала с женщиной. Вокруг очага на земляном полу сидели, ползали и стояли оборванные, полуголые дети, мал мала меньше. Их было восемь, этих черноглазых, замурзанных, худых мальчиков и девочек.
Назик стала спрашивать Оябегим, как она жила раньше, как вышла замуж. Оябегим грустно улыбнулась, потом стала знакомить нас со своими детьми. Незаметно для самой себя она разговорилась. Начала рассказывать, каким раньше был ее родной кишлак, как баи забирали к себе красивых девушек. Охает Назик над рассказом хозяйки и все ее интересует, все удивляет. Пора идти. В который раз Савсан дергает ее за руку, но Назик не обращает внимания. И, когда уже больше нет терпения, Савсан силой уводит ее из кибитки.
— Видели, как живут? Дети голые! Я не могу так. Надо ехать в Хорог, что-то делать, помочь им, — волновалась Назик и тянула меня к Назаршо.
Она спорила в правлении с председателем, убеждала, доказывала и в конце концов добилась того, что женщинам выдали ситец для детей.
Такие посещения повторялись каждый день. И вскоре Назик стала дорогой гостьей в каждой кибитке.
В руках Султанбека
Назик первая заговорила о том, что надо примирить Савсан с Айдаром.
— Эх вы, политрук, — корила она меня. — Коммунист! Мало ли что бывает. Ну, поссорились, молодые еще… Надо их непременно помирить. Айдар любит девушку. Да и она его любит. Я уверена, что это примирение на Айдара подействует благотворно.
Да, Назик была права, И однажды в погожий августовский денек я вместе с Савсан пошел к Айдару, который работал теперь колхозным сторожем и охранял поспевающую, почти готовую к уборке пшеницу.
Айдар и Сары-Сай сидели у дороги и о чем-то беседовали.
— Вот, привел Савсан мирить с Айдаром, — сказал я, чувствуя, что роль примирителя не очень-то мне подходит.
— Правильно, Петр-ака, хорошо! — воскликнул Сары-Сай. — Пусть живут себе!
Айдар встал. И я увидел, каким счастьем вспыхнули его глаза, и порадовался тому, что все получилось так просто. Савсан подошла к юноше; они взглянули друг на друга и, взявшись за руки, молча пошли по дороге. А я посмотрел им вслед и подумал, как много в жизни зависит от человеческой доброты, от хороших и верных чувств друг к другу.
— Новость есть, — вдруг услышал я голос Сары-Сая. — За Ваханским перевалом кто-то убил снежного барса. На скале висит. Никак снять нельзя. Хочешь посмотреть?
На следующий день мы направились к Ваханскому перевалу. Снежного барса я никогда не видел, и интерес к нему был велик. Но главное — мне нужно было по служебным надобностям срочно заехать в кишлак Вахан.
Мы выехали утром. В середине дня были на Ваханском перевале. Привязали коней, задали им корм, стали подниматься вверх. Сары-Сай шел впереди. Вдруг с камня кто-то прыгнул ему на голову и повалил на землю. Я схватился за маузер. Но в ту же секунду кто-то сбил меня с ног. Я упал на щебень. На меня навалилось несколько басмачей. Заломили за спину руки, связали веревкой, накинули на голову мешок. Слышен был шум, топот, крик Сары-Сая. «Вот где конец», — молнией пронеслось в сознании. Как не хотелось умирать! Да еще так бессмысленно и глупо. Меня поволокли по щебню вверх, бросили на траву, сняли мешок. Я зажмурился от яркого света. Вокруг плотным кольцом стояли басмачи, обросшие, в рваных халатах, босые. У многих были английские винтовки. Пришли старики, и среди них — Султанбек в зеленом шелковом халате, мягких сапогах, важный, самодовольный. Он что-то сказал. Двое басмачей бросились ко мне. Они подняли меня и посадили на камень возле Сары-Сая. Солнце заливало потоками лучей удивительно зеленую лужайку, поросшую высокой, свежей, будто выполосканной в воде травой, из которой выглядывали, как пни, большие камни. Под скалой стояли лошади басмачей. В эту минуту, когда чувства мои были до предела обострены, небо мне показалось необычайно синим, солнце — невозможно ярким.
Мои сапоги были исцарапаны, брюки порваны на коленях, фуражка лежала на траве. Султанбек поднял фуражку, отряхнул пыль. Он что-то сказал, и все засмеялись. Затем он положил фуражку на камень рядом со мной, медленно, важно отошел на несколько шагов и долго всматривался в мое лицо.
— Эй, комиссар заставы! — почти ласково спросил он. — Мой знаешь?