Вечером ко мне зашла Савсан. Я растапливал свою жестяную печь. Она дымила. Я открыл дверь и, сидя на корточках, подкладывал дрова.
— Садись, Савсан, — пригласил я и подвинулся.
Девушка присела рядом и задумалась о чем-то, глядя на огонь широко раскрытыми глазами.
— О чем ты думаешь? — спросил я.
Она вздрогнула.
— Люди говорят: скоро все умрут.
— Это неправда, Савсан, — с возмущением возразил я. — Советская власть поможет нам.
Девушка вздохнула.
— Знаешь, кто это говорит? — спросил я. — Это говорят враги. Они надеются на то, что люди падут духом, что не останется у них сил бороться с бедой. А мы будем бороться и победим.
— Вы ходите по кибиткам, — помолчав, сказала Савсан. — А людям нужны не слова. Им нужен хлеб.
— Будет хлеб, — заверил я ее. — Обязательно будет. И тех, кто не верит в это, надо убедить в том, что будет. Слушай! — воскликнул я. — Присоединяйся к нам: ко мне, к Назик, к Вахиду. Будем ходить по кибиткам вместе!
На следующий день Савсан пошла с нами. Вместе с Назик заходила она в кибитки, помогала хозяйкам, как могла веселила малышей. Назик рассказывала, что большой караван с хлебом уже близко. И это было правдой. Все видели, как Назаршо и Фаязов собирались в Ишкашим встречать этот караван.
Однажды Назик затащила нас к Айдару. Савсан виновато посматривала на меня. Я не знал, что они заранее сговорились зайти к парню и Савсан захватила о собой кусок хлеба, завернув его в тряпку. Айдар лежал в холодной кибитке в сапогах, в своем залатанном халате, натянув на себя два ватных одеяла. Он еще больше похудел, осунулся, оброс.
Айдар приподнялся и диковато взглянул на меня.
— Чего надо? Уходи! — захрипел он сердито.
Савсан подбежала к нему и сунула в руки узелок. Айдар отбросил его и зло выругался.
Назик присела около него:
— Ну, чего вы кричите?
Она долго и терпеливо успокаивала его, а тем временем мы с Савсан разожгли очаг, принесли воды, налили в закопченный чайник и поставили греть.
Айдар успокоился, но не произносил ни слова. Он жадно ел хлеб, обжигался кипятком и посматривал на нас так, будто мы пришли, чтобы причинить ему зло.
Потом часто Савсан носила ему в кибитку хлеб. Забежит ко мне, смущенная, виноватая, и робко спросит:
— Можно, Петр-ака, я отнесу ему хлеб?
— Отнеси, конечно, чай вскипяти.
— Не хочет. Берет хлеб, а меня выгоняет, — отвечала Савсан и бежала в кишлак.
Она любила Айдара. И мы с Назик видели и понимали это. Мы радовались этому и верили, что скоро Савсан и Айдар снова будут вместе.
Наступила зима. А наступает она на Памире медленно, осторожно. Глянешь утром на гору — она до половины покрыта снегом; на другой день снеговая кайма сползает чуть пониже, потом еще ниже; и вот вся долина в снегу. Памирцы твердо знают: снег больше не сойдет.
Мы охраняли границу на посту Косарка и все посматривали на Ай-Куль: на сколько за ночь шагнула зима. Очень нам хотелось до снега прибыть на заставу.
Обычно на пост Косарка я приезжал на неделю. Проверял службу, проводил политические занятия. А на этот раз здесь задержался надолго. Пошли дожди, и глиняная кибитка поста развалилась. Мы ее срочно начали чинить, чтобы успеть до зимы все сделать.
Фаязов привел на пост новую смену, и первым моим вопросом к нему было:
— Привезли в кишлак хлеб?
— Привезли! Шестьдесят мешков. Люди успокоились. Заходил я к Али-Атабекову. Вместе с Вахидом. Чудесный старик! Ругал нас. Жаль, что не может двигаться. Вот была бы помощь! Настоящий агитатор!
Я невольно вспомнил первую свою встречу с начальником в штабе отряда и его слова о том, что заместитель по строевой части нужен ему куда больше, чем политрук.
— Ты что улыбаешься? — спросил Фаязов.
— Да так, ничего, — ответил я. — Агитатор, значит?
— Не понимаю, что тут смешного.
— Ну, начальник, улыбаются не только оттого, что человеку смешно. Бывает, что просто весело.