— Вот шакалы! Смотри ты! Открыто лезут. Днем! Точно советской власти нет. Этих баев и мулл расстреливать надо… А с ними нянчатся… Давно это было?
Кравцов невозмутимо взглянул на начальника:
— Точно — не знаю. Утром или днем. А старшина выехал час тому назад с Фартуховым и Мир-Мухамедовым. К утру вернутся.
К Кравцову подскочил красноармеец Шуляк, белокурый, живой и, очевидно, очень ловкий. Он отобрал у дежурного лошадь и застыл, слушая Фаязова, потом подбежал ко мне:
— Дозвольте? — Принимая поводья из моих рук, он доверительно сказал: — Это моя лошадь, — и улыбнулся курносым веселым лицом.
Лошадь тянулась к нему мордой, хватала губами его руку, пока Шуляк не достал из кармана припрятанный кусочек сахара и не сунул ей в рот.
Наше появление на заставе никого так не смутило и не встревожило, как повара. Когда мы вошли в столовую, узкую, как коридор, он вытирал стол. Взглянув на нас, повар метнулся к двери, но остановился, вытянув свое тонкое как жердь и немного сутулое тело по стойке «смирно», поздоровался, побежал на кухню и тут же появился с тарелкой хлеба.
— Как же теперь? У меня… только первое… второго не осталось. Нешто мы вас ждали? — смущаясь и краснея, сказал Дворянов.
Суровое лицо Фаязова осветилось улыбкой.
— Отлично — два первых дадите! — весело крикнул он, потирая свои волосатые руки, и в глазах его вспыхнула озорная радость. — А ему — три! — засмеялся он, глядя на меня. — Нашего нового заместителя начальника по политчасти надо накормить получше. Видите, как он устал. Четыреста километров отмахали на конях.
Дружеский тон начальника как рукой снял с повара смущение.
— Хоть четыре — борща хватит, — просиял повар.
После обеда все тот же расторопный Шуляк привел меня в небольшую комнату. Она находилась в казарме и раньше служила, видимо, кухней. Об этом не трудно было догадаться. Осталось незаделанным окно, через которое подавалась пища. Окно выходило в ту часть казармы, где жили красноармейцы, и я всегда слышал и видел, что там происходило.
Я растянулся на старой красноармейской кровати. Уставшее тело отдыхало под прохладной простыней. Я думал о Фаязове, о случае в кишлаке Вахан, и почему-то в моем сознании оживал тяжкий, как кошмар, путь от Оша до Хорога.
Уснул я быстро, и ночью мне приснился сон, будто я соскочил с верблюда и почему-то бросился в озеро. Плыву, яростно работая руками, и оглядываюсь, а меня догоняют бандиты, злорадно улюлюкая. Сонный, я вскочил с койки и пытался бежать, но, открывая дверь, проснулся. Весь потный, испуганный, я лег на койку и долго не мог уснуть.
Мое первое занятие
Первые два дня пролетели незаметно. Я старался приглядеться к заставе, к бойцам, как-то включиться в жизнь пограничников. Сразу попросился в ночной наряд. Фаязову это, видимо, понравилось.
Застава находилась недалеко от кишлака Рын. Но был еще один кишлак Рын, который я увидел, возвращаясь после ночного обхода вместе с командиром отделения Максимовым. Он назывался «Старый Рын».
Это был необычный кишлак. Когда Максимов показал мне его, я очень удивился. То, что я увидел, трудно было назвать кишлаком. Встречаются иногда по рекам высокие обрывы, источенные норами, в которых живут береговые ласточки. Перед нами был такой же обрыв горы, похожий на высокую стену, только изрытый пещерами, но здесь жили не ласточки, а люди. Они ютились в трех десятках пещер — черных, закопченных, как древние печи для обжига извести.
Мы с Максимовым ехали мимо него утром, возвращаясь на заставу после ночного обхода. Из нор вился дым, будто гора тлела изнутри. Обрыв был из серого песка, перемешанного с синей галькой, и напоминал застывшее крошево — бугристое, густо изрытое большими и малыми отверстиями самых разных форм.
Возле верхней дыры появилась девушка, высокая, гибкая, босая, в рваном платье, с длинными черными косами. Заметив внизу нас, она откинула рукой спадавшие на глаза волосы. Она была на редкость красива. Мы рассматривали ее до тех пор, пока она не показала нам язык и не расхохоталась. Максимов шутливо погрозил ей пальцем.
— И как только там люди живут? — проговорил он, когда мы тронули коней. — Будто звери, в пещерах…
— Ничего, — ответил я. — Будут жить лучше. Советская власть и здесь укрепится прочно.
Приехав на заставу и немного отдохнув, я вышел во двор. Он был обнесен глиняным забором — дувалом. Бо́льшую часть двора занимала казарма — длинное глиняное строение с плоской крышей, покрытой саманом. Перед казармой стояли новенький турник и новые брусья. К дувалу примыкал глиняный навес. Из-под него доносились голоса, пофыркиванье лошадей.