− Как убьют меня, поставьте хорошую плиту. Не пожалейте бабла.
− А я вчера сапожки на меху отхватила!
− Душно что-то. Окно откройте.
− А вот в Москве, говорят, такие концерты дают...
− Налей еще, Лех, налей, не томи.
− Машину купим, переедем. Куда? Да хоть в Воронеж.
Так и течет жизнь: рынок, курилка, квартира в доме на Краснооктябрьской, спальня, балкон, черные переулки, кладбище, магазины, Москва и Воронеж, духота и выпивка, и, наконец, свет.
Зоя бредет в темноте. Физалис за пазухой, его направляющая нить не нужна. Дорогу от Лехиного дома до своего она выучила настолько, что может пройти с закрытыми глазами. Под ногами вместо звонкого снежка черная жижа. Страшно хочется курить, но больше нельзя. Как бы Лехе сказать? За спиной остался пьяный смех. Слушать уже нет сил! Может, бросить все и уехать? Одной. В тот же Воронеж, о котором мечтала дурочка с яркими губами. Или попробовать Леху вразумить? Как же! Перевоспитаешь такого!
Дома Зоя плачет, запершись в ванной неизвестно от кого. Потом ее тошнит − ну вот, началось! − и слезы капают в раковину вместе с полупереваренной пищей. Зоя долго полощет рот и брызгает на лицо холодной водой. Моет раковину, чтобы монотонные движения отвлекли от дурных идей, собирается с духом. Подходит к телефону, подносит трубку к уху, крутит колесико, набирая номер. Пока ноют длинные гудки, нервно наматывает на указательный палец провод.
− Алло! − Лехин голос чуть успокаивает, но Зоя молчит. − Алло! Бойцова, ты? Как дошла?
− Хорошо.
− А мы тут еще сидим. Что так рано пошла?
− Нездоровится.
− Ну отдыхай тогда. Спокойной ночи.
− Спокойной, Леш.
Не смогла. Не сказала. Ну и ладно. Все равно долго скрывать не выйдет, а там будь что будет. Лишь бы, узнав, Леха согласился от ремесла своего отказаться. А вдруг не откажется? А вдруг убьют его? Неспроста же эти пьяные разговоры о красивых надгробиях. Зоя видела их на кладбище: смешные, нелепые. Парни улыбаются с мраморных плит на фоне автомобилей и коттеджей в то время, как суть их гниет ниже; расстрелянная, искромсанная ножами, удушенная в изоляторах. Туда ли ведет Зою луч физалиса? На кладбище, где раз в месяц она станет менять увядшие цветы, очищать участок от листьев и мусора?
Она расправляет скатерть. Срывает веточку облепихи. Спелые оранжевые глазки смотрят на нее, и она кивает. Опасно это. Не следует заглядывать вперед, туда, куда не проникает свет физалиса. Но нужно. Очень нужно, иначе как решиться на непоправимое или утешиться и плыть по течению и дальше.
И снова бегут дни и недели, иссякает зима, а весна приходит не одна − с воем сирен и синими лезвиями мигалок, засадами и арестами.
− Помянем, − говорит Леха и опрокидывает рюмку.
Мраморная плита и мертвая улыбка на фотографии. Зоя мерзнет под зонтом, дождь льет как из ведра, но уходить нельзя: не тот случай.
− Гражданка Бойцова, а вам знаком...
Она врет милиционеру, надеясь, что выходит складно.
− Взялись за нас, серьезно взялись.
− Ой, девочки, я такую шубку присмотрела.
Тошнит.
Ребенок толкается.
Зоя чувствует, что сходит с ума. Она обхватывает живот руками, зная, что до настоящих толчков еще так много времени. Облепиха не моргает, и отвести от нее взгляда нельзя.
− Леша, бросай это! Ради ребенка бросай!
− Не могу, − Леха качает головой. − Пацанов не бросают. Да и не случится со мной ничего, я любовью твоей заговоренный.
И достает из кармана коробочку. Кольцо. Конечно, кольцо. Золото, яркое, как физалис, и мертвое, как зима. Символ жизни и смерти, уроборос судьбы.
Газета на дешевой бумаге. Портрет над статьей. «Задержаны двое преступников, еще один оказал сопротивление и был...» Зоя отбрасывает газету и плачет. Шанс на спасение два к одному, все же не так мало.