Марина обнимала Ивана, целовала его, лепетала:
— Ванечка мой! Господи, как я тебя люблю!
Голощекин внимательно слушал, как его жена объясняется в любви другому. Ни один мускул не дрогнул на его потемневшем лице.
Неожиданно Марина, словно опомнившись, привстала, протянула к мужу свои тонкие руки.
— Никита, спасибо тебе большое! Ты очень хороший! Только, пожалуйста, отпусти нас… Ну, родной мой, милый, отпусти нас…
В этот момент она, кажется, забыла о том, что очень хороший, родной и милый Голощекин чуть было не совершил подлое, тщательно подготовленное убийство. Слова, которые она так долго не решалась произнести, сами срывались с ее губ, лились потоком. Она обняла Никиту, умоляюще заглядывая ему в глаза. Она верила, что он поймет, почувствует, пожалеет…
— Так со мной же! — напомнил Голощекин.
Марина затихла, прижав ладонь ко рту и уставившись на него безумными глазами.
— С тобой, — почти беззвучно прошептала она. — С тобой…
Оглянулась на неподвижного, еще не пришедшего в себя Ивана, снова посмотрела на Голощекина, осторожно взяла его за руку, зашептала:
— Никита, я его так люблю, так люблю… Ванечка! Ну как же… Ваня!
Она снова забыла про Голощекина и бросилась к Ивану. Плакала и целовала его. Никита смотрел тяжело, страшно, по-волчьи, ощерив свои крупные острые зубы. Марина, почувствовав его взгляд, инстинктивно заслонила собой Ивана.
— Никита, отпусти, пожалуйста, — молила она уже безнадежно, сорванным голосом, не глядя на мужа.
Голощекин хмыкнул и по-птичьи дернул головой.
— Так со мной, говоришь? До конца дней! Верная жена!
Слова его, напоенные ядом и презрением, хлестали ее, словно пощечины. Она все ниже и ниже клонила голову, голос ее затихал…
Иван пошевелился и застонал. Это словно подхлестнуло ее последней вспышкой надежды.
— Ну прости меня, прости! Я его так люблю, так люблю, так люблю…
Баня горела. Рухнула крыша, вздымая фонтаны искр. Ветер донес до них жар и пепел. Марина голосила, припав к Ивану, прощаясь с ним, со своей единственной любовью, со своим невероятным счастьем…
Голощекин взял ее за руку и рывком поставил на ноги. Повел прочь. Она вывернулась и повалилась на траву рядом с Иваном, подползла к нему, уткнулась лицом в его плечо, затихла.
Голощекин постоял над ней. Судорога свела его лицо. Он что-то прошипел сквозь зубы, наклонился, поднял ее и, крепко прижимая к себе, повел, почти потащил… Твердил насмешливо:
— Домой пора. Баиньки. Ты ведь моя верная жена до конца дней! Верная любящая жена!
Иван очнулся. Он был один. Один во всем огромном мире. Над ним было темное вечернее небо. Бледный тоненький месяц уже повис в самой середине небосвода. Черные легкие хлопья кружились между ним и месяцем, беззвучно опускались на траву и на Ивана. Снег, подумал он, снег идет… Но почему черный? Марина, почему снег черный? Марина…
Доброе морщинистое лицо склонилось над ним, заслоняя и месяц, и черный снег.
— Милок, да ты черный весь! Неужто баньку тушил? Да наплевать на нее совсем! Живой? Да пропади она! Ишь осмолился как… Живой ты? Погляди на меня…
Ничком упав на кровать, обхватив голову руками, плакала Марина. Уже и слез не было, сухие, раздирающие грудь рыдания сотрясали ее. Все тело скручивалось в судороге внезапно упавшего на нее ужаса. Она вдруг поняла, как близок был Иван к смерти… Еще и еще раз переживая случившееся, она билась в истерике.
Голощекин сидел у кровати, гладил ее по голове, говорил ласково, утешая, успокаивая:
— Испугалась. Испугалась моя Мариша. Ну ничего, ничего… Поплакала — и будет. Тебе вредно. И ему вредно. Мы ведь хотим иметь здорового ребенка, правда? У нас с тобой здоровая крепкая семья, и ребенок должен быть здоровый…
Его уверенный громкий голос бил Марину по голове дубиной. Она ненавидела этот голос, эту улыбку, эти руки. Она содрогалась при одной только мысли, что всю жизнь — «до конца дней» — ей придется провести с этим человеком.
А Голощекин улыбался сладко, сыто, словно кот, сожравший большую мышь. В прищуренных глазах его метались отблески пожара, багровые всполохи в бездонной темноте его души.
Альбина уже собралась на свою вечернюю прогулку. Надела коротенькую голубую юбочку и белоснежную блузку с глубоким вырезом, тщательно накрасилась. Она так старательно обводила губной помадой контур своих прелестных нежных губ, как будто от этого зависела ее жизнь. Глядя в зеркальце, накладывала еще один слой, и еще один, и еще… Что-то механически-бессмысленное было в ровном монотонном движении ее руки. Альбина повернула зеркальце, чтобы лучше разглядеть результат, — в нем на миг мелькнуло отражение бабушки, сидящей на том же месте, с тем же вязанием на коленях, с тем же замкнуто-строгим выражением лица.