Тут она запнулась и, может быть, впервые в жизни задумалась над этой странной логической неувязкой: души нет, того света нет, человек умирает совсем, и ничего от него не остается, а хоронят торжественно, и деятелей партии и правительства — особенно торжественно, и памятники ставят, и на могилы ходят… Зачем?
Но тетя Нюта не имела склонности к абстрактным философским размышлениями. Она сплеча и без всяких сомнений разрубила этот запутанный узел.
— Им это не надо, это нам надо, живым. Я вот схожу на мамину могилку, поплачу, поговорю с ней — и легче станет, и мысли хорошие появляются. К Анечке тоже… — В ней заговорил учитель, и она сокрушила скептика Вадима историческим доводом: — Никакой тут религии нету, это не попы придумали, это древний народный обычай, хороший и правильный. Вот.
И вдруг всхлипнула. Наверное, вспомнила, что муж ее последнее время все болеет, все болеет. А детей у них нет, слишком занята была она чужими детьми, своих-то завести и не успела. Кто придет на ее могилу? Даже если ничего нет, все-таки почему-то обидно и страшно… Тетя Нюта по-бабьи подперла ладонью щеку и попросила тихим голосом, жалобно, без всякой логики и идейно-верных аргументов:
— Ты сходи к ней, Вадимушка, сходи. Нехорошо это — мать забывать. Она только ради тебя и жила.
Оказывается, он еще способен был испытывать боль. Дух зла и противоречия, овладевший им, подсказал ему жестокие слова:
— Жила ради меня и умерла из-за меня — ты это хотела сказать?
Тетя Нюта побледнела и горестно вздохнула:
— Вот, значит, как ты думаешь. И пьешь небось поэтому?
Вадим поморщился:
— Другие пьют — и никто их не спрашивает, почему. Пью, потому что нравится, вот и все. Нечего тут психологию разводить.
— У других, Вадим, нет твоего таланта, который ты пропиваешь. Песню у народа отнимаешь — вот что плохо.
Вадим задохнулся от злости.
— О, какие высокие материи! Какие торжественные слова! Опомнись, тетя Нюта, ты не на собрании. Посмотри на этот народ, когда он в очереди за водкой давится или у пивного ларька валяется. Не нужна ему никакая песня. Нажраться — и упасть в канаву…
Тетя Нюта покачала головой:
— Это не ты говоришь, это водка говорит. Анна тебя таким гадостям не учила и была бы тобой очень недовольна… А ты все-таки сходи к ней.
Вадим вскочил, забегал в раздражении по комнате.
— Тьфу! Надоела! Заладила одно и то же — сходи да сходи. Ну, схожу, схожу! Отстань!
— Когда? — невозмутимо спросила тетя Нюта, привыкшая пилить двоечников и хулиганов и допиливавшая, бывало, их до вполне приличных аттестатов.
— Ну, когда… — Вадим растерялся.
Вот вредная баба. Ведь не отстанет. Пожалуй, опять придет.
— Завтра. — Он посмотрел на тетю Нюту честными глазами.
— Завтра? — недоверчиво спросила она. — Хорошо. Тогда ложись. Тебе надо как следует выспаться, чтобы хорошо себя чувствовать и выглядеть прилично. Побрейся, причешись и костюм надень темный, все-таки кладбище, не танцплощадка…
Вадим взвыл:
— Тетя Нюта! Хватит меня учить! Уж наверное, я знаю, как вести себя на кладбище.
Она согласно кивнула:
— Ладно. Ухожу, ухожу. Так ты не забудь — завтра! Я вечером позвоню.
Она ушла. Вадим растерянно побродил по квартире, обшарил свои заначки в смутной надежде, что где-нибудь что-нибудь осталось… Но нет, ничего нигде не было. Обдумал возможность выйти на улицу и тормознуть таксиста — у них всегда есть… И вдруг лег и уснул, не раздеваясь и не выключив свет. «Я прилягу на пару минут, — подумал он. — А потом выйду и добуду водки…» Разговор с тетей Нютой утомил его, прямо обессилил.
Ему приснилась мать. Очень редко она ему снилась, и все как-то мельком, в промежутках между другими снами, уходила, не обернувшись, а он бежал за ней, звал, маленький, слабый, лет семи, наверное…
А тут приснилась. И он знал, что это сон, что она умерла, а он трус, предатель и алкоголик и очень, должно быть, огорчает ее этим.
Она сидела в кресле и смотрела в пустой экран выключенного телевизора. На журнальном столике стояла чашка с чаем, над ней струился пар. Значит, чай был горячий, только что налитый. Она любила очень горячий чай, сама смеялась над этим: «Чтоб во рту кипело!» И наливала чашку полную-полную, по самые края. Это у нее называлось — «всклянь».
Мама осторожно поднесла чашку ко рту и отхлебнула. Потом оглянулась на него, лежащего на диване, и сказала:
— А вот эту чашку я не помню.
Правильно. Сервиз «Мадонна». Он купил его в ГДР уже после маминой смерти.