— Все правильно. — Она оттолкнула листок.
— О чем вы так мило беседовали с полковником? — спросила Альбина, присаживаясь на медицинскую кушетку.
— О жизни.
— Понятно. — Альбина вздохнула. — Не хочешь рассказывать.
— Не хочу, — хмуро ответила Марина.
— А почему он с таким энтузиазмом пожимал тебе руку? Или вы всегда так горячо прощаетесь?
— Он меня поздравлял.
— С чем? С тем, что Голощекин теперь будет майором?
— Нет. С тем, что я буду матерью, — сказала Марина сухо и закрыла лицо руками.
— Ты что, все ему рассказала? — не удивившись такому поступку, спросила Альбина. — Зачем?
— Затем, что скоро и так все узнают.
Альбина с жалостью смотрела на подругу, на ее маленькие сильные руки с тонким обручальным кольцом. Бедная Марина! Она совсем запуталась, она мечется, бросается из одной крайности в другую. То — никому не скажу, то — пожалуйста, товарищ полковник, вот вам все мои секреты.
— А Никита уже знает? — спросила Альбина.
Не отнимая рук от лица, Марина замотала головой:
— Но ему я тоже скажу.
— А Ивану?
— Нет.
— Ты что-то для себя решила, да?
Марина кивнула и шмыгнула носом.
— Может быть, ты правильно делаешь, — сказала Альбина. — Во всяком случае, тебе рано или поздно придется что-то решать.
Марина опустила руки. Глаза ее покраснели и влажно блестели, на бледных скулах загорелись лихорадочные красные пятна.
— Марина, — Альбина встала и, подойдя к подруге, положила руку ей на плечо, — ты не должна плакать. Тебе надо беречь нервы. Все, что ни делается, — к лучшему.
Альбина почувствовала, как задрожало под ее пальцами острое плечо. Сотрясаясь от беззвучных рыданий, Марина опять закрыла лицо руками. Она давилась плачем, раскачиваясь на стуле, — вот так горько, почти молча, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, страдают только от действительно огромного горя.
Альбина налила в стакан воды из-под крана и, с трудом отодрав Маринины руки от лица, поднесла стакан к ее губам. Икая и стуча зубами, Марина сделала глоток-другой и благодарно кивнула.
— Не хочешь рассказать? — спросила Альбина. — Если не хочешь — не надо. Но, может, тебе станет легче? Платочек дать?
Марина опять кивнула, и Альбина протянула ей сложенный вчетверо носовой платок. Марина вытерла глаза, размазав по щекам тушь, и скомкала платок в кулаке.
— Он уезжает, — сказала она глухо.
— Кто?
— Иван. Его отправляют в штрафную командировку. Из-за Васютина.
— Ну и что?
— На три месяца. Понимаешь?
— Три месяца не три года. Что ты так расстроилась?
— Ты не понимаешь. — Марина всхлипнула. — Это Никита все устроил. Сначала уговорил меня написать такое заключение, чтобы истории с Васютиным не дали ходу, а потом свалил всю вину на Столбова.
— Это Борзов тебе сказал?
— Нет. Но я точно знаю. Права была Галя — Никита ему жизнь испортит. Не успокоится, пока не сломает. — Марина стукнула кулаком по столу: — А я-то, дура, думала, что с Никитой можно договориться. Хотела объяснить ему все, попросить, чтобы отпустил… — Слезы текли у нее по щекам, и Марина вытирала их кулаком, забыв про зажатый в нем платочек. — Ну что мне теперь делать?
— Не знаю, — честно сказала Альбина. — Но ты-то, наверное, знаешь?
— Я скажу Ивану, что останусь с Никитой. Что я поняла свою ошибку. Что Никита меня любит, и я не хочу причинять ему боль.
— Он тебе не поверит.
— Пусть. Зато останется цел.
— Ты сможешь дальше жить с Никитой, зная, что он сломал тебе жизнь?
— А иначе я вообще не смогу жить дальше, зная, что он сломает жизнь Ивану.
Марина судорожно, взахлеб, вздохнула и наконец разжала кулак. Разгладила на столе мятый, перепачканный тушью платок и, закусив губу, посмотрела на Альбину.
— Умойся холодной водой, — деловито сказала та. — Не надо, чтобы тебя видели заплаканной.
Марина покорно встала и, подойдя к раковине, открыла кран. Набрав пригоршню воды, плеснула в лицо, промыла глаза и посмотрелась в маленькое мутноватое зеркало, висевшее над раковиной. Опухшие веки, красные пятна на впалых щеках, взмокшая прядь волос надо лбом… Марина отвернулась.
Она ненавидела себя. Она собиралась причинить боль любимому человеку. Но ведь когда врач назначает пациенту болезненные процедуры, он делает это во благо, а не во вред. Хотя, наверное, пациенту от этого не легче. Он только потом поймет, во имя чего страдал.
Если поймет.
ГЛАВА 10
Старшина Скиба занимался с новобранцами физподготовкой.
Новобранцы были стриженые, нескладные и все, как один, в новеньких голубых майках — такие выдают солдатам в самом начале службы. Молодые испуганные лица, настороженные глаза. Опасливо косятся не только по сторонам, но и друг на друга, — видно, пока не успели толком перезнакомиться.
Испуг их был понятен. Еще на гражданке знакомые, успевшие отслужить свое, застращали их рассказами о дедовщине, царящей в армии. Многое было преувеличением, рожденным желанием прихвастнуть, — дескать, видишь, через какие ужасы прошел! И эти, неопытные, уже боялись — заранее. Хотя, если честно, правильно делали: ничего хорошего первый год службы им не сулил.
В данный момент они с тоской взирали на то, как старшина Скиба пытается заставить рядового Оноприенко подтянуться на перекладине.
Оноприенко багровел, пот лился ручьями по щекастому лицу и пухлой безволосой груди; он старался изо всех сил, извиваясь, как гигантский червяк, но усилия его были совершенно бесполезны.
— Ну, и долго ты меня будешь мучить, Оноприенко? — спросил Скиба. — Ладно, — пожалел он земляка, — падай вниз. Отдыхай.
Оноприенко тяжело рухнул на землю и, шумно сопя, смотрел на старшину.
— Ну что скажешь в свое оправдание? — поинтересовался Скиба.
— Никаких сил больше нема, товарищ старшина, — просипел Оноприенко.
— Ах, сил у тебя нема! — Скиба усмехнулся. — Куль ты, Оноприенко! Натуральный куль! Мне сказать с чем или сам догадаешься? Значит, показываю в последний раз! Следи за моими действиями, боец!
Скиба поплевал на ладони, ловко и даже с некоторой показной ленцой подпрыгнул, уцепился за перекладину, подтянулся раз десять, сделал подъем переворотом как в одну, так и в другую стороны, снова подтянулся и уселся на перекладину. Хотел даже крутануть солнышко, но решил, что для молодого пополнения это будет уже слишком. Легко спрыгнул на землю. По взглядам новобранцев понял: смотрят с завистью, видят, что он даже не запыхался.
— Понял, Оноприенко? Чтоб кулям из осеннего призыва уже сам все это демонстрировал! — веско завершил свое показательное выступление Скиба и посмотрел на новобранцев. — Всех, между прочим, касается. Давай, Оноприенко, работай!
Оноприенко уныло посмотрел на небо, видя перед собой ненавистную перекладину, потом, подражая старшине, поплевал на ладони, но переборщил — пришлось вытирать руки о штаны. По рядам новобранцев пробежал смешок. Оноприенко подпрыгнул, невольно крякнув, и повис, дрыгая ногами. Лицо его вновь побагровело.
— Не сучи ногами, боец! — весело крикнул Скиба. — Что ты извиваешься, как гусеница? Все равно бабочкой не станешь!
Новобранцы грохнули.
Наблюдавший издалека за этой сценой лейтенант Столбов тоже усмехнулся. Болтавшийся на перекладине солдат и впрямь походил на исполинскую гусеницу, которая пытается освободиться от прежней оболочки, чтобы стать бабочкой.
И тут же Столбов одернул себя. А ведь он сейчас видел то, за что со временем, вполне вероятно, такой же, как он, лейтенант загремит в штрафную командировку. Ну разве что Оноприенко, в отличие от Васютина, спасет его вес и немаленький рост. Крупные люди реже вызывают у других желание глумиться. А вот кто-нибудь из тех, кто сейчас ржет, отчасти чтобы заглушить собственный страх, отчасти чтобы угодить старшине, запросто может оказаться на васютинском месте.