— А у нас в школе училась негритянка, — неожиданно оживился Степочкин.
— Врешь! — с завистью выдохнул Рыжеев.
— Правда, правда. Наполовину. Мамка — русская, а папка был негр. Князь какой-то африканский. Они из Москвы приехали. Ну в смысле без папки, конечно. Он на фестивале молодежи и студентов был, а потом обратно к себе в Африку уехал. А девчонка уже без него родилась. Над ними там, в Москве, смеялись очень, дразнили. Мол, черный ребенок и все такое…
— Прямо как в «Цирке», — буркнул Жигулин.
— Почему — как в цирке? — удивился Рыжеев.
— Как в фильме «Цирк», — пояснил Степочкин. — Точно-точно. А Амина эта — ее так звали — красивая, между прочим, была. И совсем не черная, просто смуглая. И тоже косички заплетала. У нее такие волосы были, как проволока, и косички эти вверх торчали, как рожки.
— А у нас девчонки тюбетейки надевают, — мечтательно произнес Суютдинов. — Красиво. Вот женюсь, и у меня дочки будут. У меня много детей будет, человек восемь. У нас в Узбекистане большие семьи.
— А мне Катька пишет каждый день, — разоткровенничался Степочкин. — Ждет меня. Мы до армии с ней ходили. Я думал, так… Все ходят, ну и мы… А сейчас решил: приду из армии — женюсь.
— Коляныч, а ты? — Рыжеев толкнул Жигулина в бок. — Чего отмалчиваешься? Ты сейчас свой автомат до дыр протрешь. Девчонка у тебя есть?
— Отстань, — веско сказал Жигулин.
— Ох, и ни хрена ж себе! — возмутился Рыжеев. — Тоже мне фу-ты ну-ты. Подумаешь! Мы про себя рассказываем, а этот…
— Да оставь ты его в покое. Он утром письмо получил из дома. У него отец при смерти, — объяснил Степочкин.
— А-а, — протянул Рыжеев. — Ну извини, я ж не знал.
К ним подошел рядовой Умаров. Увидев его, волчонок вскочил и с рычанием бросился ему под ноги.
— Брысь! — процедил Умаров. — Капитан вызывает. Пошли. Степочкин, вставай давай.
Волчонок, урча и повизгивая, пытался поймать носок умаровского сапога.
— Да отвяжись ты! — прикрикнул на него Умаров и дернул ногой. — Злой как черт.
— Не злой он, играет, — сказал Суютдинов, за шкирку оттаскивая волчонка.
— Я не про щенка, я про капитана, — мрачно пояснил Умаров.
Степочкин кряхтя поднялся, отряхнул штаны. Рыжеев тоже встал, потягиваясь и зевая.
— Тебе отдельное приглашение нужно? — спросил Умаров Жигулина.
— Дай автомат собрать.
Умаров достал папиросу, закурил.
— А чего капитану надо? — спросил Степочкин. — О, вот он сам сюда идет.
Умаров бросил папиросу на землю, раздавил сапогом. Рыжеев нахлобучил пилотку, Жигулин отложил собранный автомат.
— Почему автомат чистишь не в оружейке? — спросил Голощекин.
Солдаты вытянулись по стойке «смирно», и только волчонок, сперва вскочив, припал на брюхо, настороженно поводя носом и слегка скалясь.
— Виноват, товарищ капитан! — буркнул Жигулин.
Голощекин поддел сапогом волчонка под брюхо и отбросил в сторону. Волчонок зарычал, поднялся, но остался на месте. Чутье подсказывало ему, что с этим человеком не стоит затевать никаких игр.
Суютдинов покосился на волчонка и сделал едва заметный подзывающий жест. Зверь тут же подбежал и забился ему под ноги.
— Прямо кружок юннатов, а не взвод, — насмешливо произнес Голощекин. — Ну что, соколики, отдыхаем? За жизнь беседуем? Девушек вспоминаем? Мечтаем, так сказать, о мирных буднях?
Он медленно шел вдоль вытянувшихся в струну солдат, пристально всматриваясь в лица. Разговор их Голощекин слушал, стоя у приоткрытого окна казармы. Слушал и ждал, пока неспешная, ленивая беседа, составляющая одну из главных радостей солдатской жизни, наберет ход, нальется соком, как спелая ягода. Вот тогда самое время ее давить.
— Где пилотка, Степочкин?
Степочкин завертел головой, пытаясь взглядом отыскать пилотку. Нашел, рванулся было поднять.
— Отставить!
Голощекин остановился возле Рыжеева:
— Сколько осталось до конца службы?
— Год и два месяца, товарищ капитан!
Голощекин резко повернулся к Суютдинову:
— А тебе?
— Так вместе же с ним призывались, — буркнул тот. — Столько же, товарищ капитан.
Голощекин подошел к Степочкину:
— Ты родом откуда?
— Из местных я. Отсюда, товарищ капитан.
— Повезло тебе, значит, — вдруг оживился Голощекин. — Немногие солдаты могут этим похвастаться.
— Так точно, товарищ капитан! — ответил сбитый с толку Степочкин. Почему ему повезло, он так и не понял. Ему показалось, что Голощекин собирается спросить еще о чем-то, но капитан уже подошел к Рыжееву, остановился, вздохнул.
— Не будет у тебя дома, Рыжеев, — вдруг сказал Голощекин. — Видишь, какое дело… Ни рядом с отцовским, ни вдали от него. У тебя вообще со своим домом вряд ли чего получится. С казенным только. Восемь лет в бараке просидишь. За колючей проволокой. Разве что с лесоповала бревна повезешь. О «Яве» и «Панонии» я и не говорю. Забудь.
У Рыжеева вытянулось лицо. Капитан сейчас был похож на старую темноликую цыганку, чей гортанный торопливый голос вещает всякие ужасы про ближайшее и отдаленное будущее.
— А у тебя, — продолжал тем временем Голощекин, пристально глядя в узкие глаза Суютдинова, — в тюрьме вместо красавицы узбечки будет амбал вот с такой… — Голощекин запнулся и уточнил, не поленившись показать, — …мордой! Не будет у тебя ни семьи, ни восьмерых детей. И косички своих дочек ты никогда не увидишь.
Суютдинов попытался сохранить достоинство.
— Почему это? — хмуро спросил он.
— Так ведь не будет у тебя детей, Суютдинов. Ни сыновей, ни дочек. Откуда ж косички? — Капитан пожал плечами, словно удивляясь непонятливости рядового, и улыбнулся виновато: мол, извини, старик, за правду.
— Да почему ж не будет-то, товарищ капитан?
Голощекин вмиг согнал улыбку с лица и отчеканил, отделяя слова друг от друга:
— А потому. Что. От амбала. Дочки. Не родятся. — Он повернулся к Жигулину и сказал проникновенно: — Отца без тебя похоронят. Не дождется тебя батя.
Жигулин побледнел.
— Но это, Жигулин, полбеды, — продолжал Голощекин печально. — Беда в том, что это ты будешь виноват в его смерти. Нет, конечно, не прямо, но косвенно. И все, все будут об этом знать.
— Товарищ капитан… — Голос у Жигулина задрожал.
— Что — товарищ капитан? Не выдержит отец, когда узнает, что сына в тюрьму посадили. Помрет в тот же день. А так, глядишь, и дождался бы, погодил помирать-то. Так что, Жигулин, как ни крути, а ты в его смерти виноват будешь. Знаешь, каково потом всю жизнь с таким грузом?
— За что вы так, товарищ капитан? — тихо спросил Жигулин.
Голощекин не ответил. Лицо его было печально: вот ведь напасть какая, вроде парень-то хороший, а собственного отца в гроб вогнал. Неожиданно капитан поднял голову и задумчиво посмотрел на Степочкина. Потом задумчивость сменилась откровенной жалостью, и капитан вздохнул:
— Все идет к тому, что не дождется тебя невеста, рядовой Степочкин. He-а, не дождется… Выйдет замуж за прыщавого соседа. Ты этого, конечно, не переживешь и сбежишь из тюрьмы. А тебя поймают. И добавят еще три года. Восемь плюс три — одиннадцать. За одиннадцать лет, что ты проведешь на нарах, твоя невеста успеет три раза замуж выйти. Изменится, конечно, сильно твоя Катерина… Но не так сильно, как ты, Степочкин. Так что, когда вернешься, худой и страшный, она тебя не узнает, мимо пройдет.
Степочкин подавленно молчал.
— Да за что нас в тюрьму-то? — спросил Умаров, решив не дожидаться, пока капитан распишет мрачными красками и его будущее.
— Как — за что? — Голощекин изумленно выпучил глаза. — А вы разве не поняли? Ну, я-то вас за умных держал, думал — сообразите. Ладно, тогда прямым текстом скажу. За Васютина вы сядете, бойцы! За человека, которому из-за вас жизнь опротивела! За человека, который предпочел грудь себе пулей разворотить, чтоб не жить в таком унижении!