Он захлопнул рот, точно капкан, и две жесткие складки залегли вокруг тонких губ. И Голощекин, пожалуй, впервые подумал, какой властью, должно быть, обладает вот этот невысокий, лысоватый человек с рысьими глазами, работающий начальником небольшой автобазы в маленьком городишке, где каждый как на ладони. Какую силу воли надо иметь, чтобы при такой власти ездить на дребезжащей от старости «Победе», жить в крохотной квартирке и вкалывать с утра до ночи на работе ради двадцати рублей премиальных. Какая жажда жизни — не этой, убогой, а той, ради которой все и затевалось.
И хотя Голощекин не переносил, когда с ним разговаривали подобным тоном, он взглянул на Папу с невольным уважением.
— Вот теперь вижу, что понял, — с удовлетворением заметил Папа. — И учти: если б я тебе доверять перестал, по-настоящему перестал, ты бы лишнего дня не прожил. Сам понимаешь, не в домино играем. Я другого боюсь, Никита. Больно ты разогнался. Не умеешь вовремя по тормозам вдарить. Или не умеешь, или не хочешь. А когда тормоза отказывают, это последнее дело. Несет тебя, капитан. Смотри не врежься. Вмажешься — другие за тобой следом полетят. Так что притормози.
Голощекин осклабился.
— Хочешь сказать, мне на заслуженный отдых пора? Чтобы я, значит, преемников сам себе подготовил, а потом тебе на тарелочке принес? Вот, мол, Петрович, знакомься: новое поколение, мною обученное, опыт передал, вахту сдал, молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет. Так, да?
— Заткнись! — со злостью бросил Папа. — Да, так. И принесешь, и опыт передашь. Я за тебя твою работу делать не собираюсь. Но наводку дать могу. Слушать готов или тебе время нужно, чтоб остыть?
Голощекин вдруг успокоился. А хрен с ним, пусть мелет. Все равно он, Никита, ему сейчас нужен. Потом — разберемся.
Голощекин улыбнулся — широко, добродушно и даже немного виновато.
— Ладно, Петрович, — сказал он. — Давай говори.
— У вас есть такой старший лейтенант Жгут. Алексей Жгут. Кажется, он теперь завклубом.
— Леха? — изумился Голощекин. — А он тут при чем?
— При том, что он мне по многим причинам интересен. Вот с ним и поработай.
Голощекин растерялся. Осведомленность Папы относительно того, кто в гарнизоне заведует клубом, его не удивила. Но вот выбор — Леха Жгут! — просто потряс.
— Ты, часом, ничего не перепутал? — осторожно спросил Никита. — Ты хоть знаешь, кто это такой?
— Хороший офицер, — сказал Папа.
Голощекин расхохотался.
— Хороший офицер?! Подвели тебя стукачи твои, Петрович, ой подвели-и! Да ненадежней Жгута у нас только дворняги брехливые! Да и те хоть лают, если насторожить. А Жгут — раздолбай последний… Ну ты даешь!
Папа подождал, пока Голощекин отсмеется, и произнес тихо, почти вкрадчиво:
— Когда я говорю — хороший офицер, я знаю, о чем говорю. Он для нас — хороший офицер, а не для твоего долбаного командования.
— Да чем я его зацеплю? Пьет в меру. С бабами хихикает только для виду — жену свою обожает. На службу ему плевать — выгонят, так ему ж и лучше. — Голощекин пожал плечами и взглянул на Папу. — Может, ты знаешь, чего я не знаю?
— Играет он.
— Ну и что? И потом, разве это игра? Так, балуется по копейке. С кем у нас играть-то?
— А в городе?
— Ну, во-первых, он в городе не так уж часто бывает, во-вторых, везет ему, собаке. И потом, я Жгута знаю. У него, конечно, деньги в кармане не держатся, но если б он задолжал кому по-крупному, я бы знал.
— Почему?
— Да потому что он ко мне бы первому и прибежал! — усмехнулся Никита.
Папа нехорошо прищурился:
— А ты что же, вроде ростовщика? Всех хрустами ссужаешь?
— Не всех. Но Лехе бы дал, если б попросил.
— Вот и сделай так, чтобы попросил, — сказал Папа. — Пораскинь мозгами. И еще. Жену он, говоришь, обожает? На этом тоже можно сыграть. Жена у него красавица…
— И чего? Отбить? А потом пообещать вернуть? Так сказать, услуга за услугу? Я тебе, Леха, жену отдам, а ты мне отработаешь…
— Кончай веселиться, — оборвал его Папа. — Любимая жена — это его слабое место. И страсть к картишкам. Отсюда к пляши. Хоть вприсядку.
Папа застегнул брезентовую куртку, поднял с пола кепку и шагнул к двери.
— Все, пора мне, — сказал он.
Голощекин встал. Папа поравнялся с ним и, нахлобучивая кепку, произнес:
— У многих, капитан, любимая жена — слабое место.
Голощекин задохнулся.
— Не суйся! — хрипло выдавил он. — Не твое собачье дело!
— Мое, — жестко сказал Папа. — Так что тебе еще со своей мадам разобраться надо.
Голощекин схватил Папу за отвороты куртки и рванул на себя. Тот не сопротивлялся, но глаза его сузились, он моргнул, и Никите вдруг послышался тихий щелчок — будто сработала фотокамера. Голощекин выпустил из пальцев брезент и примирительно похлопал Папу по рукаву:
— Извини, Петрович.
Папа спокойно поправил куртку и поплотнее надвинул кепку.
— Вот потому я и говорил, что боюсь, — сказал он. — Отказывают у тебя тормоза, Никита.
Он вышел из фанзы. Голощекин встал у окна — коренастая фигура в высоких болотных сапогах и брезентухе виднелась у подножия склона. Никита решил немного переждать.
Если б Голощекину было ведомо чувство страха, стоило, пожалуй, испугаться. Тихий щелчок сработавшей фотокамеры, послышавшийся ему, означал одно: Папа этот разговор запомнил. Нехорошо запомнил — как подтверждение своих сомнений. Но Никита не знал, что такое страх. А вот что такое осторожность, знал. Следует впредь быть осторожнее.
Любимая жена — слабое место. Голощекин сжал кулаки. Да, любимая, подлая, предавшая, изменившая — и все равно любимая. Он ничего не мог с собой сделать. Он готов был ее убить, если б не знал, что за это придется отвечать. Он не представлял, как сможет жить с ней дальше, и не представлял, как сможет жить дальше без нее.
Странно, но он ни разу не подумал о том, что в ее чреве может быть его ребенок. Он просто не верил ей, а потому не верил и в такую возможность, хотя она была, маловероятная, практически ничтожная, и все-таки… Но даже если б он заставил себя поверить сейчас, потом он жалел бы об этом.
С Мариной придется расставаться. Не теперь, позже. Ее беременность нужна ему, пока он не решил, надолго ли еще застрянет здесь. Если с Папой не удастся наладить отношения, пусть катится к дьяволу. Голощекин уедет в другое место и там начнет дело сам. И тогда растущий Маринин живот его прикроет. Никита подаст рапорт: так, мол, и так, жена беременная, нуждаюсь в переводе; он нажмет необходимые кнопки, использует все свои связи и без потерь, не вызывая никаких подозрений, уберется отсюда. А уж тогда решит, что делать с Мариной.
Голощекин вновь посмотрел в окно — коренастая фигура в брезентовой куртке мелькнула на вершине холма и пропала. Можно идти. Он оглядел фанзу, носком сапога сгреб в кучку окурки, задвинул их за ящик и вышел.
Вокруг было тихо. Никита направился к частому ельнику, раздвинул колючие лапы — они сомкнулись за ним, отрезая от поляны, на которой стояла фанза.
Значит, Жгут. Голощекин пошел вперед, привычно вслушиваясь в звуки. Леха Жгут, у которого две слабости — карты и любимая жена. Но если у него, Никиты, в сложившейся ситуации жена действительно была слабым местом, то у Жгута — вряд ли. Лешкина Галина не наставляла ему рога с сопливым лейтенантом. Не была брюхата невесть от кого, заставляя своего благоверного исходить злобной ревностью и терзаться неизвестностью. Она целыми днями подтирала детсадовские задницы, а в свободное от работы время варила мужу борщи, дожидаясь его возвращения с губы. Пенелопа доморощенная.
Голощекин не мог представить себе, как можно к ней подступиться. Она его не боялась. Более того, испытывала к нему явную неприязнь, и на семейные посиделки со своими закадычными подружками соглашалась, очевидно, только для того, чтобы не обидеть Марину. Если Голощекин подкатится к ней с недвусмысленным предложением, она просто пошлет его. И дело тут не в его неумении обольстить женщину — Голощекин мог уговорить любую, и неудач на этом поприще не терпел ни разу. Но умение уговорить любую женщину заключается, в частности, в том, чтобы верно и сразу определить, выражаясь по-папиному, слабое место. А у Галины слабое место одно — Жгут.