Максяков знал, что люди заставы его дожидались, соскучились по его музыке, и сейчас был поистине счастлив.
— Здравствуй, Максяков! — протискался к баянисту полный, краснощекий Косарев. На его широком лбу еще блестели капельки пота.
Максяков покровительственно кивнул Косареву головой и, зажмурив глаза, продолжал ловить упорно ускользающую мелодию песенки о синем платочке. Неповоротливый и медлительный Косарев потоптался около музыканта, зевнул (он не отоспался еще после ночного дежурства) и попросил:
— Сыграл бы лучше «Сербияночку», Максяков. Так давно не слыхали. А то больно тоскливое что-то играешь!
Захваченный новой мелодией, которая так трудно ему давалась, Максяков отрезал:
— Я-то сыграю, а вот ты станцуешь?
Вокруг засмеялись. Все хорошо знали, что Косарев — один из самых отстающих бойцов — не то что плясать не умеет, но даже самую простую «скобку» на турнике не может сделать. В политзанятиях Косареву тоже не особенно везло. Часто он не мог ответить на заданный ему вопрос. В таких случаях, если Гласов от удивления разводил руками, он немедленно пускал в обращение свой довод: «Ничего, ничего, не смейтесь над Косаревым… Придет время, на деле докажу, каков я. От вас не отстану». Сейчас же, не зная, что ответить Максякову, Косарев помахал молча на виду у всех мокрым полотенцем, как бы намекая, что его следует просушить, и потихоньку улизнул из комнаты отдыха.
Уже когда совсем стемнело, наряды пограничников, получив боевые задачи, отправились к Бугу. В 23 часа по направлению к реке пошел и начальник заставы Алексей Лопатин вместе с Ефимом Галченковым. Им предстояло обойти весь участок границы и проверить службу нарядов.
Молча прошли они луг, и узкая тропинка завела их в кусты. Тут Лопатин остановился, глянул на светящийся циферблат ручных часов и тихо сказал Галченкову:
— Сейчас будет возвращаться на заставу наряд Пескова. Давайте, проверим их.
Начальник заставы залег по одну сторону дозорной тропки, Галченков — по другую, и сразу же оба лежащих пограничника слились с окружающей их зеленью. Надо было обладать поистине чутьем собаки, чтобы обнаружить спрятавшихся под кустом людей. Вскоре на фоне звездного неба вырисовались очертания двух бойцов, идущих к заставе. В эту минуту Галченков пошевелился. Первый из идущих остановился, как вкопанный, вскинул автомат и сурово приказал:
— Стой? Пропуск!
Шумно вскакивая, лейтенант Лопатин ответил, а Галченков, когда наряд подошел вплотную, сказал весело:
— Таки учуял, Песков. Ну и слух же у тебя — позавидовать можно. Торопитесь, давайте, там уже баня по вас скучает…
Обе пары пограничников разошлись, и снова стало тихо на дозорной тропке, только монотонно пели свою вечернюю песню неугомонные сверчки.
Евдокия Гласова — жена политрука, полная, среднего роста, голубоглазая блондинка — в этот вечер запоздала в баню. Ей удалось помыться лишь после полуночи. Обвязав вафельным полотенцем мокрые волосы, она быстро пробежала в шлепанцах по росистой траве до своей квартиры и уложила спать дочку Любу.
Девочка заснула сразу же, и Гласова вышла на крылечко командирского домика.
От Буга тянуло прохладой. В кустах ивняка, над самой рекой, где залегли сейчас пограничные секреты, щелкали на разные голоса соловьи.
Из села Скоморохи доносились звуки мандолины. Потом вступила гитара. «Должно быть, у Захара Пеньковского», — подумала Гласова. Она знала, что к нему часто заходят пограничники поиграть на гитаре и мандолине и что Захар — представитель многочисленной фамилии Пеньковских, живущих в Скоморохах и окрестных селах, — не только радушно принимает гостей, но и сам учится от них новым, советским песням.
Кое-где в Скоморохах и в соседнем селе Ильковичах, расположенном слева от Карбовского луга, в хатах светились огоньки. Сегодня весь день колхозники этих сел везли из леса бревна для новых колхозных построек, которым предстояло вырасти на бывших землях графа Дзедушицкого, переданных крестьянам Советской властью. Возчики, в сумерках уже вернувшиеся в свои села, сейчас готовились ко сну.
Ярко светившиеся окна заставы слепили глаза Власовой, и она ничего не могла разглядеть дальше десяти — пятнадцати метров. Но если бы вдруг погасли огни заставы, а жена политрука могла различать далеко в темноте, то, возможно, она увидела бы очень редкую церемонию одностороннего снятия границы.