Там, за Бугом, в полукилометре от заставы Скоморох, по всем правилам немецкого педантизма, министерство внутренних дел Германской империи передавало границу «государственных интересов рейха» вермахту [1] и его главному армейскому командованию. Министр Фрик сдавал границу главнокомандующему всеми вооруженными силами Германии фельдмаршалу фон Браухичу.
На всем протяжении границы в ту ночь немецкие пограничники в последний раз проходили пограничными тропами над Бугом вместе с германскими офицерами — представителями оперативных отделов «1-а» армейских батальонов, вместе с писарями, адъютантами командиров частей, подошедших скрытно и явно к самой линии границы.
После того, как акты передачи границы вермахту были подписаны и скреплены печатями, немецкие пограничники и таможенники, погрузив особые пограничные часы на машины, покинули свои посты, дежурные помещения и уехали вглубь Польши, подальше от берегов Западного Буга, придавленных тяжестью расчехленных гаубиц, минометов и других орудий, повернувших стволы на восток.
В лесах, на просеках, в лощинах, просто на открытых полях от Перемышля до Усцилуга и тут, на стыке Галиции с зеленой Волынью, 21 июня с наступлением темноты, а кое-где и раньше, был прочитан приказ Гитлера о том, что германская армия в 3.00 по летнему европейскому времени должна перейти границу и ударить по Красной Армии.
Командир 456-го пехотного полка, имевшего целью захват местечка Высоцке, Гетц выстроил свой полк побатальонно в восемнадцать часов 21 июня в двух километрах западнее Ярослава. Истолковывая солдатам приказ Гитлера, он говорил, что «Россия не выполняет условий договора с Германией», что она якобы «заключила союз с Англией», что большевики «угрожают наброситься на Германию».
Все эти доводы были столь же смешны и нелепы, как и предшествовавший им слух о «походе в Индию через СССР». Но, приученные безоговорочно верить офицерам, отборные солдаты первой линии удара, приняв эти россказни за истину, готовились к «прыжку через Сан». Улицы Грубешова и других пограничных городов немцы уже с вечера посыпали песком. В этот день возле Усцилуга, в направлении на Владимир-Волынский, в лесу и в прибрежных кустах застучали топоры немецких саперов. Гитлеровцы готовили паромы и наспех ремонтировали лодки, отобранные у польских крестьян. С помощью этих средств и резиновых надувных лодок германское командование намеревалось быстро перебросить на советский берег Западного Буга свыше трех корпусов войск, а также приданные им специальные части первого удара имевшие целью двигаться на Владимир-Волынский, Луцк, Дубно, Киев.
То, чего никак не могла увидеть сквозь густую темень июньской ночи Евдокия Гласова, интуитивно чувствовал ее земляк-ивановец, боец тринадцатой заставы Николай Сорокин, бывший слесарь ткацкой фабрики № 2 «Красный Профинтерн», сын старого рабочего из Вичуги.
Как и все бывалые пограничники, Николай Сорокин обладал исключительно хорошим слухом и наблюдательностью.
Уходя по ночам в наряд, Сорокин тоже слышал и ворчание немецких танков, и отдаленную канонаду проверяемых гитлеровцами тяжелых орудий, и, наконец, участившийся стук топоров в Черном лесу, где немецкие саперы готовили паромы.
В памяти Сорокина запечатлелся густой хвостатый след, оставленный высоко-высоко в чистом небе самолетом «фокке-вульф». На глазах у всех этот немецкий разведчик пролетел в пятницу над советской границей, временами удаляясь к Тартакову, и к Каменке-Струмиловой, и, должно быть, фотографируя все то, что его интересовало. Следя за полетом «фоки», Николай Сорокин сказал своему товарищу по заставе Никитину:
— Ну, быть войне!..
Сейчас, когда Евдокия Гласова вошла в помещение заставы, Николай Сорокин, вешая себе на грудь новенький автомат, сказал ей:
— С легким паром!
Собираясь в наряд, он снял с пирамиды ракетницу.
Гласова хорошо запомнила, что перед тем, как перешагнуть порог и исчезнуть во тьме, Сорокин сказал ее мужу:
— Ох, и не хочется мне нынче к границе идти! Так сердце и ноет. Вот, товарищ политрук, никогда ни от какого задания не отказывался, а сегодня муторно на душе!
И что было особенно странно — Сорокин при этом улыбался. Его большое смуглое лицо, с глубокими глазами и раскрыльями черных изогнутых бровей, светилось доброй улыбкой. Младший лейтенант Гласов, оборвав на минуту беседу с бойцами, поглядел на Сорокина и тоже улыбнулся, видимо, не придавая особого значения словам своего земляка. Да и как он мог поступить иначе? О человеке и бойце судят не по его минутным колебаниям, а по тому, как он справляется со своими заданиями. Ведь сам же Павел Гласов, приезжая в прошлом году в отпуск на родину, сказал отцу Сорокина — Ивану Ивановичу, потомственному пролетарию Вичуги, что сын его Николай «хорошо несет службу и зорко стережет советскую государственную границу».