Опоткин обиделся.
— Очень плохо, — сказал он и ушел.
Когда он уже не мог услышать, Даниил произнес:
— Про день рождения матери — это правда?
— Нет.
— Он проверит.
— Тогда он поймет, что я вежливо отказалась, потому что не хотела идти.
— Тебе нужно бывать у него.
Таня не хотела спорить. Ее мысли были заняты более важными вещами. Ей нужно написать статью, уйти из редакции и спасти жизнь Устина Бодяна. Но Даниил хороший босс и либерально настроенный, поэтому она подавила свое нетерпение.
— Петру все равно, приду я к нему в гости или нет, — сказала она. — Ему нужен мой брат, который работает у Хрущева.
Таня привыкла, что люди пытаются завести с ней дружбу, поскольку у нее влиятельная семья. Ее покойный отец был полковником КГБ, а дядя Владимир — генерал в армейской разведке.
Даниил продолжал с журналистской настойчивостью:
— Петр уступил нам в том, что касается статей о Сибири. Тебе следует показать свою признательность.
— Я ненавижу его сборища. Его приятелем напиваются и начинают хватать чужих жен.
— Я не хочу, чтобы он имел зуб на тебя.
— А почему он должен иметь зуб на меня?
— Ты очень привлекательна, — Даниил не заигрывал с Таней, он жил вместе с другом, и она была уверена, что он один из тех, кого не влекут женщины. Он говорил прозаическим тоном. — Красивая, талантливая и — что хуже всего — молодая. Петр может очень просто возненавидеть тебя. Попытайся быть с ним жестче.
И Даниил удалился.
Таня осознавала, что он, вероятно, прав, но решила подумать об этом позже и снова сосредоточила свое внимание на машинке.
После полудня в столовой она взяла картофельный салат с прочной селедкой и перекусила за своим столом.
Вскоре она закончила третью статью и отдала страницы Даниилу.
— Я еду домой спать, — сказала она. — Пожалуйста, не звони.
— Молодчина, похвалил он ее за хорошую работу. — Отдыхай и ни о чем не думай.
Она положила блокнот в сумку и вышла из здания.
Сейчас ей нужно убедиться, что за ней никто не следит. Она устала, а значит, могла сделать глупые ошибки. Она волновалась.
Не останавливаясь у ближайшей автобусной остановки, она прошла несколько домов назад по этому маршруту и там села на автобус. Смысл заключался в том, что если бы кто — то за ней следил, он сделал бы то же самое.
Никто не следил.
Она сошла с автобуса у большого дореволюционного дворца, превращенного в жилой многоквартирный дом. Она обошла здание, но никто вроде не держал его под наблюдением. С волнением она еще раз прошла вокруг, чтобы убедиться. Затем она вошла в мрачный подъезд и поднялась на потрескавшейся мраморной лестнице в квартиру Василия Енкова.
В тот самый момент, когда она собиралась вставить ключ в замочную скважину, дверь открылась. В прихожей стояла стройная светловолосая девушка лет восемнадцати, а за ней Василий. Таня мысленно чертыхнулась. Было слишком поздно убегать или делать вид, что она идет в другую квартиру.
Блондинка взглянула на Таню жестким оценивающим взглядом, пробежав глазами по ее прическе, фигуре и одежде. Потом она поцеловала Василия в губы, бросила торжествующий взгляд на Таню и пошла вниз по лестнице.
Василию было тридцать лет, но он любил молоденьких девушек. Они липли к нему, потому что он был высок, энергичен и привлекателен, с густыми темными длинноватыми волосами и карими обаятельными глазами. Таня восхищалась им по совершенно другой причине: потому что он был ярким, смелым и первоклассным писателем.
Она вошла в его кабинет и бросила сумку на стул. Василий работал редактором радиосценариев и по природе своей был человеком неаккуратным. Сто его был завален бумагами, книги лежали на полу. Похоже, он сейчас работал над радиоверсией первой пьесы Максима Горького «Мещане». Его серая кошка Мадмуазель спала на диване. Таня отпихнула ее и села.
— Кто эта потаскушка? — спросила она.
— Моя мать.
Таня засмеялась, несмотря на раздражение.
— Мне жаль, что ты застала ее здесь, — сказал он, хотя по виду не очень сожалел об этом.
— Ты же знал, что я приду сегодня.
— Я думал, что ты появишься попозже.
— Она видела мое лицо. Никто не должен знать, что между тобой и мной есть связь.
— Она работает в ГУМе. Зовут Варвара. Она ничего не заподозрит.
— Пожалуйста, Василий, пусть это будет в последний раз. То, что мы делаем, достаточно опасно. Нам не нужен лишний риск. Ты можешь заниматься сексом с девицами в любой день.
— Ты права, этого больше не повторится, я приготовлю тебе чай. Ты выглядишь усталой.
Василий занялся чайником.
— Да, я устала, а Устин Бодян умирает.
— Черт возьми. Отчего?
— Пневмония.
Таня не знала Бодяна лично, но она брала у него интервью до того, как он попал в беду. Необычайно талантливый, он был к тому же еще отзывчивым и добросердечным человеком. Как советский артист, которым восхищался весь мир, он пользовался большими привилегиями, и те не менее мог открыто выразить негодование по поводу несправедливости в отношении людей, чья жизнь сложилась не столь удачно, как у него. Вот поэтому его и отправили в Сибирь.
— И его все еще заставляют работать? — спросил Василий.
Таня покачала головой:
— Он уже не может работать. Но его кладут в лазарет. Он просто целый день лежит на нарах. И ему становится все хуже.
— Ты виделась с ним?
— Черт возьми, нет. Небезопасно даже спрашивать о нем. Если бы я поехала в исправительно — трудовой лагерь, меня бы там и оставили.
Василий налил ей чая и дал сахар.
— Хоть какое — то лечение ему проводится?
— Нет.
— Ты имеешь представление, сколько он еще протянет?
Таня покачала головой.
— Я тебе сказала все, что знаю.
— Нужно распространить эту новость.
Таня согласилась.
— Единственное, что можно сделать, чтобы спасти его жизнь, это предать гласности, что он болен, и надеяться, что правительство смягчится.
— Может быть, подготовить специальный выпуск?
— Да, — сказала Таня, — сегодня.
Василий и Таня издавали нелегальный вестник «Инакомыслие». Они сообщали о произволе цензуры, демонстрациях, судебных процессах и политических заключенных. В кабинете Василия на Московском радио стоял копировальный аппарат, обычно использовавшийся для размножения текстов. Тайком он печатал пятьдесят экземпляров номера. Большинство людей, получавших один экземпляр, размножали копии на своих пишущих машинках или даже от руки, в результате тираж рос. Эта система называлась в России «самиздат» и была широко распространена — таким образом расходились целые романы.
— Я напишу об этом. — Таня подошла к шкафу и достала большую картонную коробку, полную сухого кошачьего корма. Погрузив руку в шарики, она достала пишущую машинку в чехле. Ею они пользовались для выпуска «Инакомыслия».
Печатание в своем роде уникально, как почерк. У каждой машинки имелись свои характерные особенности. Буквы никогда не становились строго в линию: некоторые были чуть выше, некоторые смещались в сторону. Вследствие этого эксперты в милиции могли установить, на какой машинке печатался тот или иной текст. Если бы «Инакомыслие» печаталось на той же машинке, что и рукописи Василия, это мог бы кто — нибудь заметить. Поэтому Василий тайком вынес старую машинку из отдела планирования, принес ее домой и завалил кошачьим кормом, чтобы она не попадалась на глаза. При тщательном обыске она, конечно обнаружилась бы, но в случае тщательного обыска его песенка все равно была бы спета.
В коробке также находились листы специальной вощеной бумаги, используемой на ротаторе. У машинки не было ленты, буквы пропечатывались на такой бумаге, и на ротаторе они заливались печатной краской.
Таня написала заметку о Бодяне, подчеркнув, что Генеральный секретарь Никита Хрущев будет лично ответственен, если один из наиболее выдающихся теноров СССР умрет в исправительно — трудовом лагере. Она перечислила основные обвинения суда против Бодяна в антисоветской деятельности, в том числе его страстные выступления в защиту свободы творчества. Чтобы снять с себя подозрения, она сослалась на вымышленного любителя оперы из КГБ, который якобы сообщил о болезни Бодяна.