— Мы не в состоянии оказать вам содействие, — открытым текстом сказал он. — При нынешнем положении СССР.
Димка удивился. Он не ожидал, что Горбачев будет так резок.
Кренц растерялся.
— Тогда что мне делать?
— Вы должны честно сказать людям, что они не могут продолжать жить так, как привыкли.
— Возникнут проблемы, — заволновался Кренц. — Придется объявлять чрезвычайное положение. Нужно будет принимать меры, чтобы предотвратить массовое проникновение через стену.
Димка почувствовал, что начинается политический шантаж. Горбачев тоже почувствовал это и сказал в жесткой форме:
— В таком случае не рассчитывайте, что вас будет спасать Советская армия. Вы должны решать эти проблемы сами.
Он действительно так считает? Собирается ли СССР умыть руки? Чем больше Димка изумлялся, тем больше волновался. Неужели Горбачев решил отступить?
Кренц стал похож на священника, который понял, что бога нет. Восточная Германия была создана Советским Союзом, субсидировалась из кремлевской казны и охранялась мощью Советской армии. Он никак не мог осознать, что все это позади. Он не имел ни малейшего представления, что делать дальше.
После его ухода Горбачев сказал Димке:
— Подготовьте распоряжение командованию нашими силами в Восточной Германии. Они не должны ни при каких обстоятельствах вмешиваться в конфликты между властями и гражданами. Это первоочередная задача.
Боже мой, подумал Димка, неужели это в самом деле конец?
* * *
К ноябрю в крупных городах Восточной Германии демонстрации проходили каждую неделю. Их число росло, и в них участвовало все больше людей. Разгонять демонстрации грубой силой с применением резиновых дубинок было невозможно.
Лили и Каролин пригласили выступить на митинге на Александер-плац недалеко от их дома. Там собралось несколько сотен тысяч человек. Некоторые пришли с огромными плакатами с надписью «Народ — это мы». По периметру площади была выставлена полиция, экипированная для борьбы с уличными беспорядками, готовая по приказу наброситься на толпу с дубинками. Но полицейские казались более напуганными, чем демонстранты.
Оратор за оратором осуждал коммунистический режим, а полиция бездействовала.
Организаторы разрешили выступать и прокоммунистическим ораторам, и, к изумлению, Лили на роль защитника правительства выдвинули Ганса Гофмана. Из-за кулис, где она и Каролин ждали своего выхода на сцену, она смотрела на знакомую сутулую фигуру человека, который преследовал ее семью в течение четверти века. Несмотря на дорогое синее пальто, он дрожал от холода или, возможно, от страха.
Когда Ганс пытался мило улыбнуться, он все равно становился похожим на вампира.
— Товарищи, — обратился он к толпе, — партия услышала голос народа, и скоро будут приняты новые меры.
Люди понимали, что это пустые слова, и начали свистеть.
— Но мы должны двигаться вперед, соблюдая порядок и признавая лидирующую роль партии в построении коммунизма.
Свист перерос в гул неодобрения.
Лили внимательно наблюдала за Гансом. Лицо его выражало злобу и отчаяние. Год назад одного его слова было достаточно, чтобы уничтожить любого человека из толпы, но сейчас вдруг оказалось, что за ними сила. Он даже не мог заткнуть им рот. Он должен был повысить свой голос до крика, чтобы его слышали, даже с микрофоном. — В частности, мы не должны делать козлом отпущения каждого сотрудника службы безопасности за какие-либо ошибки, совершенные бывшим руководством.
Это была почти мольба о снисхождении от имени извергов и садистов, которые десятилетиями глумились над людьми, и толпа пришла в негодование. Послышались возгласы: «Штази долой!»
Ганс выкрикнул что было силы:
— В конце концов, они только выполняли приказ!
Его слова вызвали взрыв смеха.
Для Ганса это была самая страшная обида. Он покраснел от злости. Лили вдруг вспомнила, как двадцать восемь лет назад Ребекка бросила в Ганса его ботинки из верхнего окна. Он тогда пришел в неописуемую ярость, услышав презрительный смех соседок.
Ганс стоял перед микрофоном, не в силах перекричать толпу, но все еще не желая сдавать позиции. Это была волевая борьба между ним и толпой, и он потерпел поражение. Надменное выражение сошло с его лица, казалось, что он вот-вот заплачет. Наконец он отвернулся от микрофона и отошел от трибуны.
Он бросил еще один взгляд на толпу, смеющуюся и потешающуюся над ним, и сдался. Уходя со сцены, он увидел Лили и узнал ее. Их глаза встретились, когда она и Каролин стали выходить на сцену с гитарами. В этот момент он был похож на побитую собаку, такой несчастный, что Лили почти стало жалко его.
Потом они прошли мимо него на середину сцены. Кто-то в толпе узнал Лили и Каролин, кто-то знал их имена, и их встретили аплодисментами. Они подошли к микрофонам, проиграли главный аккорд и запели «Эта земля — твоя земля».
И толпа пришла в дикий восторг.
* * *
Бонн был провинциальным городом на берегу Рейна. Он едва ли годился в качестве столицы государства, но именно по этой причине его выбрали таковым, чтобы он символизировал временный характер своего предназначения и веру немецкого народа, что когда-нибудь Берлин снова станет столицей единой Германии. С тех пор прошло сорок лет, а Бонн все еще оставался столицей.
Он навевал скуку, но это устраивало Ребекку, потому что ей, занятой по горло, было не до развлечений, за исключением тех дней, когда приезжал Фред Биро. Она была занята. В сферу ее компетенции входила Восточная Европа, охваченная революцией, которой никто не видел конца. Обычно в обеденный перерыв она перекусывала в своем рабочем кабинете в министерстве иностранных дел, но сегодня решила сделать исключение. Она пошла в любимый недорогой ресторан, где заказала любимое блюдо «Himmel und Erde» — «небо и земля», запеченную картошку с яблоками и беконом.
Когда она ела, появился Ганс Гофман.
Ребекка встала, оттолкнув назад стул. Первое, о чем она подумала: он пришел убить ее. Она не позвала на помощь лишь потому, что увидела выражение его лица. Он выглядел подавленным и жалким. Ее испуг прошел: этот человек больше не представлял опасность.
— Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он.
Она продолжала стоять.
— Чего ты хочешь?
— Поговорить с тобой. Одну-две минуты, не больше.
Она вдруг удивилась, как ему удалось оказаться в Западной Германии, но потом она вспомнила, что ограничения на перемещение не распространялись на старший офицерский состав в тайной полиции. Они могли делать все, что им хотелось. Вероятно, он сказал своим коллегам, что у него задание разведывательного характера в Бонне. А может быть, и не сказал.
К ним подошел владелец ресторана и спросил:
— У вас все в порядке, госпожа Гельд?
Ребекка задержала взгляд на Гансе и ответила:
— Да, спасибо, Гюнтер, думаю, все в порядке.
Она снова села, и Ганс сел напротив.
Она взяла вилку и снова положила ее. Аппетит пропал.
— Тогда одну-две минуты.
— Помоги мне, — сказал он.
Она не поверила своим ушам.
— Что? Помочь тебе?
— Все разваливается. Я должен бежать. Толпа смеется надо мной. Я боюсь, что они убьют меня.
— Как ты представляешь, чем я могу тебе помочь?
— Мне нужно где-то остановиться, нужны деньги, документы.
— Ты в своем уме? После всего того, что ты сделал мне и моей семье?
— Неужели ты не понимаешь, почему я делал это?
— Потому что ты ненавидишь нас!
— Потому что я люблю тебя.
— Не смеши меня.
— Да, я получил задание шпионить за тобой и твоей семьей. Я ухаживал за тобой, чтобы войти в ваш дом. Но потом что-то случилось. Я полюбил тебя.
Он однажды убеждал ее в этом раньше, в тот день, когда она перебралась на другую сторону стены. Он говорил серьезно. Ребекка решила, что он сошел с ума. Она снова начала бояться.
— Я никому не рассказывал о своих чувствах, — продолжал Ганс с умильной улыбкой, словно вспоминал невинную любовную историю юности, а не подлый обман. — Я делал вид, что пользуюсь тобой и твоими чувствами. Но я на самом деле любил тебя. Потом ты сказала, что нам нужно пожениться. Я был на седьмом небе. У меня была отличная отговорка для моего начальства.