Расстегнув пояс, я положила пенал на подоконник, сняла башмаки и легла на кровать, вернее, каменную лежанку, сейчас покрытую только старым, местами протёртым ковром. Тюфяк наверняка проветривается на дворе, но выходить туда мне не хотелось. Не хотелось больше ничего, и я лежала, глядя перед собой. Мыслей не было, не было и чувств.
Так я и лежала, пока домой не вернулась мать.
Я слышала, как она негромко переговаривается со служанкой, как отдаёт какие-то распоряжения, как ходит по дому, переодеваясь, поправляя какие-то вещи, как будто за день всё могло прийти в ужасный беспорядок. А потом она толкнула дверь в мою комнату.
Из уважения к матери я подняла голову, но не стала ни вставать, ни садиться. Уже стемнело, и я не могла разглядеть её лица, на моё же падал закатный луч, заставляя жмуриться. Мать постояла в дверях, потом развернулась и ушла. Потом, позже, вернулась и, не говоря ни слова, принесла мне поесть. Она принесла яблок, уж верно, с трудом отобрав хорошие из тех, которые ей отдавала соседка. А кроме них — хлеба, редкого в городах пастушьего сыра и разбавленного вина — всего вволю. Так же молча я села и съела предложенный ужин. Потом, повинуясь жесту матери, поднялась и позволила уложить на кровать тюфяк, застелить постель свежими простынями, принести подушку и лоскутное одеяло, его я помнила с детства. Вошла служанка и подала мне сорочку — из тонкого белёного полотна, о таких я и не мечтала все эти четыре года. Я позволила себя раздеть и уложить в постель. Всё молча, и мать глядела мне в лицо испуганными глазами. Потом меня оставили одну.
Когда же стемнело и в окно стали заглядывать звёзды, пришёл отец. Как и мать, он посмотрел на меня и не сказал ничего, только погасил оставленную на столе свечу. Засыпая, я слышала, как они переговариваются за стеной, в отцовском кабинете, но слов разобрать не смогла.
Наутро мать никуда не пошла, осталась дома. Мы по-прежнему не сказали друг другу ни единого слова. У меня не было сил говорить, мать, возможно, боялась спугнуть нежданно вернувшуюся дочь. Она приказала принести своё большое кресло, которое я помнила с раннего детства, поставить у моей кровати, и просидела рядом весь день. На коленях её было рукоделие, но мать им не интересовалась. Она смотрела на меня, и на губах её трепетал вопрос, который она так и не задала. Я же с постели не вставала до самого вечера, за час до зимнего времени зажигания уличных огней.
Встав, я позволила служанке помочь мне одеться. Если бы я вышла замуж, то мне не приходилось бы ни спать на глиняной лежанке в пропахшей затхлостью и потом каморке, ни одеваться самой, как простолюдинке…
А моя сестра осталась бы жить с родителями до конца своих дней, потому что на второе приданое они бы скопили как раз к тому моменту, когда она потеряла бы всякую ценность на брачном рынке. Но об этом я никогда не скажу ни им, ни ей.
Мать снова принесла мне поесть, и на этот раз мне досталась густая похлёбка с кусочками мяса. Самое то для человека, не евшего с утра. Я вспомнила, что не видела, как мать принимала пищу: она просидела возле меня весь день, не вставая. Должно быть, она сейчас голодна… Но сил извиняться у меня уже не осталось. Я больше не вернусь сюда, и потом, когда они всё узнают… они поймут. Мёртвых всегда понимают лучше, чем живых, а у меня срок остался всего полгода. До весны. Как в бабушкиной сказке, но там было всё наоборот.