– Salam alaikum! – говорит он, одаривая Филипа в буквальном смысле слова блестящей улыбкой, поскольку два золотых зуба так и сияют на его одутловатом лице. – Я Абдулла-бин-Саид.
– Alaikum as salam! – отвечает Керригэн – Исмаил сказал, вы можете мне кое-что показать. – Он намеренно не скрывает, зачем пришел сюда, иначе цель визита затеряется среди экивоков и обволакивающе-вежливых фраз, на которые марокканцы большие мастера.
– Да, да, – отвечает Абдулла, выливая остатки чая из его чашки, ополаскивая ее и вновь наполняя дымящимся напитком, затем подает чай старику и представляет его:
– Мой отец, говорит только по-арабски, но достаточно прожил, чтобы понимать по глазам и жестам. В свое время он был проводником караванов.
Старик подносит чашку к губам и при этом так кривит их, будто прикоснулся к раскаленным углям.
– Видели нашу лавку? У нас есть очень старые вещи: ковры, оружие, украшения… Драгоценности испокон веку олицетворяли алчность и красоту. Попадаются и европейские – кому-то всегда приходится что-то закладывать, а двадцать процентов – не так уж много, больше я прошу, только если нет достаточных гарантий. Иногда их выкупают, иногда нет. Обратите внимание на этот браслет с изумрудами, – он осторожно приподнимает свое дородное тело и показывает Керригэну лежащее на бархате украшение. – Это чудо принадлежало семье эрцгерцога австрийского, но не думаю, что вас интересуют подобные предметы, – и он натянуто улыбается, вновь обнажая золотые зубы.
– Исмаил говорил, у вас есть что-то важное, – пытается Керригэн снова перейти к делу.
– Конечно. Информация тоже может быть очень ценным товаром, а вы ведь журналист, верно? Будет лучше, если вы пройдете со мной во двор.
Абдулла берет стоящую на полу лампу и начинает неторопливое движение по направлению к двери, через которую вошел Керригэн. Они снова оказываются среди наваленных мешков и накрытых брезентом ящиков. Хозяин останавливается и освещает один из них, металлический.
– Видите? – спрашивает он, открывая крышку и вынимая удлиненный вогнутый предмет, посверкивающий хромированной поверхностью.
– По форме напоминает рыбу, – говорит журналист; его внимание привлекает непонятное треугольное устройство, прикрепленное к основной части и похожее на раздвоенный плавник.
– Сотни таких ящиков прибыли в последние месяцы в порт с разными грузами, – сообщает Абдулла, явно не желая полностью удовлетворить любопытство журналиста.
У Керригэна складывается впечатление, что зятю Исмаила доставляют удовольствие подобные недомолвки, он будто наслаждается неведением собеседника.
– Вы знаете господина Вилмера? – вдруг спрашивает араб.
– Насколько мне известно, он – торговый представитель в Марокко нескольких немецких компаний.
– Да, но, возможно, вам неизвестна та роль, которую он играет в создании здесь нацистской партии.
– Можно подумать, в вашем распоряжении вся секретная служба, – говорит Керригэн с некоторым удивлением, вынимая из бумажника пятифунтовый билет и снова заглядывая в ящик; при свете лампы хорошо виден пористый металл. – Не похоже ни на ручную гранату, ни на снаряд дальнего действия.
– Несколько таких штуковин попало ко мне в лавку со всякими ненужными вещами. Мы всегда находим применение тому, что вы, европейцы, выбрасываете: шкив для орошения, поршень от мотора, конденсатор… Самые лучшие материалы можно раздобыть на свалке на горе Йебель-эль-Кебир, куда выбрасывают всякий якобы хлам из испанских казарм, понимаете?
– По правде говоря, не очень, – прикидывается Керригэн в надежде, что торговец выразится поточнее.
Абдулла замирает на мгновение, и расшифровать выражение его лица невозможно.
– Просто запомните то, что видели, – наконец произносит он. – Может, когда-нибудь напишете.
Потом он прощается, ссылаясь на семейные обязанности, и медленно отправляется в обратный путь, к лавке. Аудиенция закончена.
Керригэн остается один в полумраке двора. Еще до разговора с зятем Исмаила он знал о связи Вилмера с некоторыми офицерами испанской армии, это для него не новость, но он не понимает, почему Абдулла сообщил ему об этом, в то же время утаив факты, которые, без сомнения, знал. Впрочем, что же тут странного, здесь у каждого свои тайные побуждения, весь город – сеть секретных служб, порой пересекающихся между собой. По опыту он знал, что в подобных ситуациях нужно действовать крайне осторожно, как в игре в бридж по-крупному. Много противников и ни одного друга. Вдруг он вздрагивает, в мозгу вспыхивает догадка; что и говорить, интуиция в его деле важна не меньше, чем умение трезво мыслить. Керригэн ощущает игру адреналина в крови, ноздри начинают трепетать, как у легавой, он неприлично счастлив, хотя и понимает, что это самое начало, что сейчас значение имеют не факты и информаторы, а умение ждать – состояние, близкое к тому, когда сидишь перед вставленным в машинку белым листом в ожидании первого слова. Он стоит, опершись о стену, смакуя забытое ощущение, с блестящими глазами, в которых отражается ясная и прочная, словно закаленная сталь, решимость, а на лице его рождается, казалось бы, навсегда сошедшая с него улыбка.
VII
Алонсо Гарсес бросает карты и тянется к пачке сигарет. Сидящий напротив лейтенант Айяла с довольным видом собственника складывает свои фишки в два столбика и одним глотком осушает рюмку коньяка. В баре душно от дыма, застарелого запаха дешевого табака и засорившегося туалета. Несколько военных в расстегнутых из-за жары гимнастерках наблюдают за игрой. На побеленных стенах висят старые афиши с объявлениями о бое быков, календарь за 1935 год с китайской пагодой, рекламы брэнди «Терри» и фотография Селии Гамес [20] в мадридском театре «Павон». Неразбериха голосов, удары костяшек домино о столы, в глубине – мелодия пасодобля: Моя лошадка скачет и разрывает грудью ветер,/ она скачет через Пуэрто/ по доро-о-ге в Херес…
– Неплохо бы перемешать карты, Гарсес? – говорит лейтенант Айяла, перекидывая языком сигарету из одного угла рта в другой. – Давай, раздавай.
Сквозь шуточки наблюдающих за игрой офицеров все настойчивее прорываются голоса спорщиков за соседним столом:
– Для меня генерал – по-прежнему маркиз дель Риф и герой Альхусемаса [21], так нет, его взяли и сослали в Лиссабон, а этот сукин сын черт знает что творит, сеет повсюду беспорядок и анархию.
– Санхурхо проиграл, потому что должен был проиграть. Родина не для того, чтобы устраивать перевороты и великодушно добивать врагов. Когда нужно будет, порядок восстановят, причем твердой рукой, но в рамках закона, – спокойно возражает кто-то говорящему.
– Это все республиканские козни. Просто среди этих козлов нет ни одного, кто действительно готов ради родины все поставить на карту, не в покере, конечно. Говорю тебе, дни мадридского правительства сочтены, и вот тогда увидим, кто…
Тут в разговор врывается еще один голос:
– Если ты имеешь в виду переворот, то это будет непросто. Профсоюзу и молодежь из Народного дома настроены решительно, и всем нам известно, что думает по этому поводу полковник Моралес.
– Ну, этот не знает даже, чем занимается его жена с адъютантом.
Вся компания хохочет, после чего спор продолжается по нарастающей, приправленный солеными словечками и шуточками, непристойностями, проклятиями, недвусмысленными жестами и призывами к решительным мерам и жестоким наказаниям.
– Запалить бы этим правительственным прихвостням огонька восьмого калибра!
– Позволь тебе напомнить, что все мы поклялись верно служить республике и защищать ее с оружием в руках, – высокопарно произносит светловолосый младший лейтенант, стоящий за спинкой стула.
21
Победа войск испано-французского альянса при Альхусемасе (1925 г.) восстановила господство европейцев в Северной Африке. (Прим. ред.)