— Сильный враг, господин полковник! Большевики!
— Нет, перед вами пусто!
— Не понимаю...
— Пусто... Врага давно нет!
— От кого же мы несем потери? — растерялся Гецке.— Кто же на высоте?
— Трупы!
— Господин полковник, это...
— Это заморенные голодом, замороженные стужей трупы советских матросов! — грозно перебил полковник,— Вы атакуете трупы!
— Совсем ничего не понимаю!
— Я тоже ничего не понимаю... Воюете с трупами, а несете потери! Много потерь, огромные потери! Стыд! Позор! — он схватил трубку зазвонившего телефона. — Русские опять выбили нас из траншеи на юго-западном скате? — переспросил он и со злостью бросил трубку.
Промелькнул еще один день. Уже в который раз наступала нудная, беспросветная ночь. Свистит между камней сухой с приморозью ветер, нещадно треплет, будто хочет сорвать и выкорчевать из скалы вместе с железным ломом, советский флаг. Но не хватает у ветра безжалостной лютости, не хватает смелости, не хватает силы. И, словно от этого, в бессильней злобе поднимает ветер снежную пыль. Крутит, взвихривает ее над живым сугробом, где притаились прижавшиеся к своему командиру матросы.
Сквозь свист и завывание ветра слышен голос Сибиряка:
— Дом у нас из толстых сосновых бревен... Душистый... В горнице смолой пахнет... Дров — сколько хочешь! Морозы до пятидесяти градусов доходят, а в избе, как летом, тепло. Особенно на палатях или на широкой печке...
Теснее прижимаются к Углову матросы. Дуют на окоченевшие пальцы, стучат онемевшими ногами.
— На стеклах узоры мороз разрисовал, а в печке смолистые кругляки потрескивают. Ох, и хорошо! — от этих слов становится теплее и самому Семену, хотя он уже не чувствует своих застывших рук и ног. — Мать у меня спокойная, ласковая. Люблю ее. Старенькая уж... А Зоя, невеста, березонька весенняя моя...
Кто-то из матросов крякнул, кто-то глубоко вздохнул, у кого-то вырвался сдержанный стон.
— Будто вижу: стоит мать у печки, дрова жарко горят. У нее на глазах слезы: сына вспомнила... Когда уходил на фронт, сказала: «Не осрамись, сынок, сильнее, чем меня, Родину люби...» Закрою глаза, а она передо мной. С ухватом в руках. В печке ведерный чугун — пельмени варятся... сибирские... из жирного бараньего мяса... сморщенные и душистые... наверх всплывают... Значит, сварились.
— Эх, сюда бы их! — не выдержал Ерохин. — Замолчи, Семен, что ли!
— Говори, Сеня!
— Не раздражай!
— Нутро болит! — слышатся из сугроба голоса матросов.
Глухо стонет согретый матросскими телами капитан.
Рвутся кругом, заглушая шум ветра, тяжелые снаряды и мины.
— Их много,— продолжает медленно говорить Сибиряк.— Горой лежат в огромной миске... Черный перец на столе, уксус... Вилочкой возьмешь пельмень, а он сам просится тебе на язык. Аромат нос щекочет,— продолжает слабеющим голосом Семен.— Ешь их, и все хочется. Жирные, сочные. Они во рту тают. А если еще горькой приправишь, ну, тогда совсем... В избе тепло-кругом тепло... и даже жарко! Как здесь, сейчас жарко! Я не замерзну... Нет, я — сибиряк, я...
Он замолчал, и все долго молчали. Каждый вспомнил свой дом, мирную жизнь.
— Сеня, а с чем у вас больше всего пельмени едят? — вдруг нарушил молчание Ерохин.— Со сметаной или с уксусом?
Семен не ответил.
— С уксусом!—сказал кто-то.
И опять неумолчно стонет вьюга.
— Сеня, Сеня,— зашевелился Леонид,— что это ты замолчал?
На стороне противника вспыхнула ракета.
— Сибиряк, слышишь? — вскакивая, крикнул Леонид.
Он стал испуганно тормошить Семена, тот с трудом поднял отяжелевшие веки.
— Ох, спать... спать...— бормочет Сибиряк.
— Сеня, Сенечка! — сдерживая подступивший к горлу комок, тормошит друга Леонид.— Как же так? Сеня, ведь и про пельмени не все рассказал...
Он поднял коченеющего друга, крепко прижал к сердцу.
— Снегом оттирать надо, снегом! — закричал он вскочившим в тревоге матросам.— Спасем еще!
Матросы стали энергично растирать снегом и трофейным спиртом товарища. Кутали его в свои бушлаты. И скоро Сибиряк пришел в себя.
В теплой землянке Шредера, перед столом, уставленным разной закуской и вином, стоял Федор Егоров. Матросу не верилось, что он попал в плен.
— Прошу садиться, хороший солдат!—указав на стоявшую у стола табуретку, сказал Шредер на чистом русском языке.
— Не солдат я...
— Простите, матрос! Прошу! — повторил он, наливая в стаканы коньяк.
— Чем могу служить?
— Служить мне? Зачем? Вы — мой гость!
Глаза полковника прищурились.
— Как вам спалось у нас?
— Превосходно!