Грановский говорил Северцеву, «что как вторжение варваров сгубило древнюю цивилизацию»[5], так сгубит нашу победа пролетариев, но что она неминуема, потому что на их стороне справедливость и более свежие нравственные силы. Это убеждение его смущало, оно как будто рождало борьбу в нем. Для него развитие просвещения казалось не роскошью, а глубокой целью жизни человечества; но также правы были и права равенства, права пролетариев; и обманывать себя надеждой на примирение того, что он считал несовместимым, было не в его натуре. Я выразил надежду, что по мере своего развития наука упростится и сделается доступна массе; следовательно, пролетарии просветятся без погибели теперешней образованности. Он отвечал, что у них нет на то досуга; что в первый раз во всей истории они выступили в такой силе (речь идет о революции 1848 г. — З. К.), так единодушно и с такой определенной программой[6]. Эта задача не решается картечью, говорил он, намекая на недавнее торжество консервативной партии. Теперь же не до нашей утонченной образованности, прибавил он. Она аристократическая, требует досуга; чтобы разработать науку, надо посвятить ей всю жизнь, следовательно, жить чужими трудами: более и более эта жизнь становится невозможною. Дело идет о праве всякого забитого и одурелого от работы иметь возможность развить умственные способности не менее нас с вами: если теперешние приемы науки не дозволяют этого, теперешняя образованность не сможет жить (29, 102–102 об.). Может быть, не все мысли Грановского записаны Северцевым точно. Но сам дух их, их противоречивость, выражающаяся, с одной стороны, в стремлении защитить интересы народных масс, в признании их прав и, с другой стороны, в непонимании путей реализации этой программы, принципов построения нового, справедливого общества, проявляются отчетливо. Подобно декабристам, просветитель Грановский все-таки был «страшно далек от народа».
Непоследовательно было отношение Грановского к революции. Теоретически он как историк и сторонник диалектического понимания развития не мог не признавать закономерности революционного способа общественных преобразований, хотя и считал, что для революции нужна соответствующая историческая, протекающая эволюционно подготовка. Такая позиция часто бывала основанием для отрицания целесообразности революционных действий. Однако Грановский признавал исторически оправданным и революционный переход от рабовладельчества к средневековью и от феодализма — к новой эпохе жизни человечества, совершившийся во время французской революции конца XVIII в. Он приветствовал и революцию 1848 г. во Франции.
Существует мнение, что Грановский сильно «поправел» в 50-х годах и его отношение к революции изменилось, что, принимая и одобряя ее в конце 40-х годов, он осуждал ее в 50-х. Впрочем, высказывалось и противоположное суждение — что он «полевел», стал «ближе к революционному лагерю», «разочаровался в части своих прежних иллюзий о спасительной силе и справедливости буржуазной демократии…» (34, 6; 7). Думается, однако, что эти суждения односторонни и каждое верно лишь отчасти. В 50-х годах он высказывался противоречиво, и можно согласиться с М. А. Алпатовым, что «переплетение тенденций — демократической и либеральной — составляет характерную черту всего облика Грановского» (33, 425. Ср. 35, 12. 38, 12–13. 68, 167).
Может быть, в 50-х годах он изверился, впал в пессимизм, устал от борьбы с консерваторами и даже пошел на какое-то примирение с университетским начальством, обдумывал вопрос об отставке, хотя и предпочел ждать («пусть выгоняют сами»).