Лезвие было необычного серо-голубого оттенка с правильным, непонятно как сделанным узором — судя по всему, ветвь трилистника, — и было отточено так остро, что кромки невозможно было разглядеть — лишь радужный, пульсирующий, нестерпимо тонкий лучик.
Гравер не удержался и осторожно провел по нему большим пальцем, и его тотчас словно ожгло легким, но пронзительным холодком. Гравер невольно отдернул руку. И тотчас за спиной послышался скрипучий смешок Уго Стерна.
— Чего дергаешься? Боязно? Оно правильно. Нож хороший. Тронешь не так — пальцы, как стручки бобовые полетят. Уж я-то знаю.
Рукоять костяная, судя по всему моржовый клык, с прихотливо выточенными ложбинами для пальцев.
Эфес дугообразный, посреди — полукруглая пластина черненой стали. В центре ее анаграмма — где выпуклая, где вогнутая. Гравер не сразу сообразил, что она являет прихотливое сплетение двух букв Z и Х.
Заключена анаграмма была в вогнутый, граненый барельеф семиугольной звезды. Для того, чтобы понять, что гравировка совершенна, для него достаточно лишь прикоснуться к ней подушкой пальцев. Металл, казалось, беззвучно пел под его руками. Абсолютное совершенство граней, матовую, зеркальную чистоту шлифовки он угадывал с безошибочностью слепца.
— Что надо сделать? — спросил Гравер, не открывая завороженного взгляда от клинка.
Уго молча перевернул кинжал с боку на бок.
Вензель на другой стороне эфеса являл собою точное зеркальное отражение первого, однако без опоясывающей звезды. Кроме того, было еще нечто совершенно неуловимое, лишь незримым интуитивным промельком ощущаемое, но что ясно указывало: анаграммы делались разными людьми. Гравер хотел было сказать об этом хозяину, однако передумал.
— Надо, чтоб звезда была и здесь тоже. Всего-навсего. Сможешь?
Гравер не ответил, он не мог отвести от кинжала зачарованного взгляда.
— Не можешь? — Уго хохотнул отрывисто и злобно. — Я так и думал. Стоило тогда морочить мне голову!
— Я… я попробую!
— Ты попробуешь? — Уго разразился едким глумливым хохотом. — Поглядите на него, он попробует! Нет, щенок, пробовать ты будешь девок на сеновале. А сейчас постарайся забыть о нашем разговоре.
— Мой господин! — Гравер вскрикнул так пронзительно, что сам испугался. — Я не попробую. Я — смогу.
Сама мысль о том, что он более никогда не увидит этот кинжал, отчего-то привела его в безысходное отчаяние.
— Гляди, парень, — сказал, уходя, Уго Стерн, — сделаешь как надо, заплачу так, что тебе на полжизни хватит. Испортишь — пожалеешь, что на свет родился.
И в этот момент Граверу с неимоверной обостренной ясностью показалось, что вокруг анаграммы тонким, искрящимся абрисом высветилась та самая недостающая семиконечная звезда. Она мерцала пульсирующим беловато-синим светом, будто некое потустороннее живое существо.
Ему хотелось смеяться от счастья — вот оно, ради чего он жил все эти годы. Вот он, этот самый Третий глаз, черт бы его побрал совсем! А ежели и не он, так и плевать трижды. Он сделает заказ, даже если на кону будет жизнь, ибо впрямь грош ей цена, если он провалит этот заказ.
Наутро старик Норман хмуро и пристально оглядел кинжал. Даже сделал им несколько мгновенных рубящих движений крест-накрест.
— Уго Стерн? — старик Норман покачал головой, не отрывая глаз от кинжала. — Не надо бы тебе с ним иметь дело. Уж поверь. Предоставь это мне. Приказывать не могу, но, поверь, для твоей же пользы.
— Нет, — Гравер отчаянно замотал головой и глянул исподлобья.
— Тьфу, волчья порода. Смотри, я предупредил. Только ты с огнем играешь, помяни мое слово.
— Я справлюсь, — Гравер вдруг широко улыбнулся. — ОН мне сам поможет.
— Кто — Он? — старик Норман подозрительно нахмурился. — Ты не о Господе ли нашем болтаешь, бездельник?
— Нет. Он, — Гравер торжествующе указал пальцем на эфес клинка. — Вот видите. Звезда! Она уже почти что есть. Осталось только вывести ее по этому… сиянию!
— Звезда? Семиугольная, ее еще зовут Септа. Некий апокалипсический знак, который покуда толком никак не истолкован… Погоди, о каком сиянии ты говоришь?
— Ну вот же!
Искристый контур семиконечной звезды все так же посверкивал на эфесе, как сквозь туманную маслянистую пленку.
Старик Норман глянул на него тяжело и пристально.
— Ты ведь не морочишь мне голову, сынок? На умалишенного ты тоже непохож — дураки с ума не сходят. Стало быть, здесь то, чего я не понимаю. А коли не понимаю, то и говорить об этом не надобно. Сколько он дал тебе дней?