Некоторое время они умно и степенно беседовали о различных видах и типах родительской ругани. Потом Вика замялась и сказала: «Смотрите, мы вчера сколько были вместе, и сегодня, а какая-то натянутость остается, правда? Вы чувствуете?» Дима поперхнулся на полуслове. «Ясно дело! – воскликнул он. – А все ты, плясать не хочешь! Сидим как на дипломатическом приеме. Хотя бы ко мне на шкуру перелезла!» «Ой-ей-ей, – она шаловливо погрозила ему пальчиком, – какой вы буйный.» «Я просто неистовый», – кисло сморозил Дима, и тогда Вика с нехорошим любопытством в глазах впрямь к нему перелезла. Уже без всякой охоты и даже без непроизвольности, лишь в силу давления обстоятельств – для чего-то ведь пришел! – Дима по-хамски скомкал ее и пустился целовать. Как умел, он пытался высосать из испуганных губ, из маленькой мягкой груди хотя бы не радость, где уж, хотя бы просто забвение, чтобы не было одновременно и совестно перед ней, и противно от нее, его рука полезла ей под сарафан, как позавчера – Еве, ножка была гладкой, стройной, упругой, но это ничего не значило, просто мясо и кость внутри, чтобы ходить; тогда он, впервые в жизни, поднялся еще выше, вот-вот должно было начаться нечто совсем сокровенное, оно значило высшую нежность, высшую близость, высшее доверие; и, пока еще сквозь трусики, он действительно ощутил сокровенное, очень теплое, чуть влажное, но оказалось, это тоже ничего не значит, просто теплое и чуть влажное; он исступленно хотел почувствовать что-нибудь не руками, а сердцем, но сердцем чувствовал лишь раздражение и разочарование, потому что девочка и не отвечала, и не отбивалась – висела, развалив равнодушный, ничего не значащий рот. В этот миг мама, услышав длительную тишину, встала, отложила Кортасара и резко открыла дверь.
Вика отпрянула на другой конец софы. Дима обернулся. Мелькнули необъятные ряды книг в кабинете.
Дима не помнил, как выбросился в маленький скверик внизу. Прильнул щекой к коре чахлого деревца, коснулся губами. Целовать дерево оказалось приятнее. Оно было настоящим. Он опустил голову и обнаружил в руке «Астрономию». Когда ему вернули, кто? Как щенок, он стал тереться лбом и щеками о влажную кору. Лицо горело. Словно долго смотрел на могучий огонь. С небес капало тоскливо, дождь шелестел. Дима вдруг засмеялся, запрокинув голову. Ничего не мог с собой поделать – смех пузырился в иссохшем горле, колотил объятое стыдом и пожаром тело.
Наверху не смеялись – кричали. Обеим было обидно и стыдно. Обе корили друг друга. Мама сулила дочери настоящего друга – когда придет время, а пока пусть пробавляется Юриком. «Ведь он тебя любит, души не чает! Ведь он такой безвредный!» «Видеть его теперь не могу! Пока не было Димы, пусть бы Юрик служил, все равно, а теперь видеть не могу!» «Он тебе вчера звонил и сегодня позвонит!» «Я его выгоню, даже разговаривать не стану!» «Почему это, интересно знать?!» «Потому, что нельзя входить, когда целуются!» «Ах, так тебе приятно было лизаться с этим подонком?!» «Неприятно! Но входить нельзя!» «Милая, родная моя, да ведь еще минута, и он изнасиловал бы тебя!» «Нет! Он только трогал!» «Что-о?! Трогал? Да он, может, уже заразил тебя чем-нибудь!» «Как заразил? Как заразил?!» «Дурочка! Такие, как он, меняют женщин каждую неделю! Уж я-то знаю! Случайные связи после совместного распития спиртных напитков! Бог знает с кем! С отребьем!» «Все равно, все равно, все равно!!! – отчаянно кричала Вика, рыдая и колотя кулачками по софе, по тигровой шкуре, где вот только что сидел этот, в общем-то, совсем ей не нравящийся, но ни на кого не похожий, с насмешливо-ласковыми глазами отца и загадочными руками, которые дают больше, чем берут. Вылечусь! У папы лучшие врачи! Нельзя входить, когда целуются!» «Ты соображаешь, что говоришь? Это же позор!» «Пусть изнасилует! Пусть заразит! – от одной лишь мысли, что в эту самую минуту, если мама действительно права, и было бы так, как она говорит, на этой самой софе можно было бы не рыдать, не унижаться и не скандалить, а делаться взрослой женщиной, Вике хотелось прыгнуть в окно. Поэтому ей и впрямь казалось: пусть. – Пусть что угодно! Но нельзя входить, когда целуются!» «Целуйся с Юриком!» «Провались он пропадом, твой Юрик, до него дотронуться-то противно! Если б ты не вошла, мы бы с Юриком дружили, а с Димой целовались, а теперь видеть Юрика не могу!»
Из небес сочилось, сеялось. Ведя за руку сына лет пяти, прошествовал молодой интеллектуальный папа – тощий, с белесым овечьим лицом и взгроможденными на костистый нос тяжелыми очками. Лицо у папы было скучным, он напевал сыну уныло и рассеянно: «Хо-ро-шо под дож-дем»… Дима смеялся, по лицу стекали капли.