Она повернулась к нам - едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих цветах.
- Во мне столько всего намешано - не упомнить, - голос звенел. - Но родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!
- Действительно, - подал голос я. - И носик такой... с горбинкой.
- Обычный еврейский шнобель, - отрезала она и отвернулась, сверкая, как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.
- Ядовиток тут нет каких-нибудь? - спросил я, стараясь не выдавать голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом и принялся перечислять:
- Кобры, тарантулы, каракурты...
- Понял, - вздохнул я.
Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер. Ираклий достал сигареты, протянул мне.
- Спасибо, на отдыхе я не курю.
- Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется, - он вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, "Мтквари". Ухватив ее губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.
- От чего мы действительно можем кровью истечь, - сказал я, - так это от порывистости.
- Это как?
- Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка "Сделай дело - гуляй смело". Ведь дело, если это действительно дело, занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и длится. Так нет же!
Ираклий с сомнением покачал головой.
- Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их "миллионер" и наше "миллионщик". Миллионер - это, судя по окончанию, тот, кто делает миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик - это тот, у кого миллионы есть, и все. В центре внимания - не деятельность, а достигнутое неподвижное наличие.
Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма. Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой.
- Во-первых, мы говорили о российской культуре, а ты говоришь о русском национальном характере. Уже подмена. А во-вторых, от чего характер действительно может истечь кровью - так это, прости, от какой-то упоенной страсти к самобичеванию. Даже поводы придумываете, как нарочно, хотя они не выдерживают никакой критики. Если следовать твоей логике - можно подумать, что "погонщик" - это тот, у кого есть погоны на плечах, - он легонько хлопнул меня по плечу, обтянутому безрукавкой, - а отнюдь не тот, кто скотину гонит.
- Уел, - сказал я, помолчав. - Тут ты меня уел. И где! В стихии моего языка!
- Свой язык слишком привычен. Бог знает, что можно придумать, если комплекс заедает. Со стороны виднее, - он опять затянулся и опять искоса взглянул на меня, на этот раз настороженно: не обидел ли. - Хотя что значит со стороны... Одной ногой со стороны, другой - изнутри. Как многие в этой стране.
Теперь уже я коснулся ладонью его плеча.
- Послушай, Ираклий. Вон те горы...
- Слева?
- Да, те, куда Тифлисский туннель уходит...
- Послушай, Александр, - в тон мне проговорил он. - Когда царь Вахтанг Горгасал, утомившись на охоте, спешился у незнакомого источника и решил умыть лицо, он опустил в воду руки и удивленно воскликнул "Тбили"! "Теплая"! Отсюда и пошло название города. Запомни, пожалуйста.
- Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь, а в Петербурге и где угодно слышишь по десять раз на дню "Тифлис" и - ни звука?
Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и следа его не осталось.
- Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой. Понял?
- Понял.
- Будешь еще говорить "Тифлис"?
- Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба!
- И речи быть не может... - машинально перевел он; у него сделался такой оторопелый вид, что я засмеялся.
- Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил!
- Увы, обрывки только, - признался я. - Разговорник полистал перед отлетом. А было бы время да способности - все языки бы выучил, честное слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный - и себе приятно, и людям уважение. Но...
- Лопнет твоя головушка от такого размаха, - ухмыльнулся Ираклий. Вот действительно русский характер. Уж если языки - то все сразу. А если не все - то ни одного. В лучшем случае - от каждого по фразе. Имперская твоя душа... Побереги себя.
- Дидад гмадлобт [Большое спасибо (груз.)].
- Не стоит благодарности.
- Я вот что хотел спросить. В те горы как - погулять можно пойти? Тропки есть? Или там слишком круто?
Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она была уже в шагах пятидесяти.
- Да-да, я ее имею в виду.
- Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет, - он отступил от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы до ног. Я улыбнулся.
- Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.
- О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил восхождения на свою Фудзияму!
- Дорогой, при чем тут Фудзияма! - начал кипятиться я. - Просто трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название, принадлежали к нашей конфессии!
Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.
- А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя, - сказал он. Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие, я думал, ты ангел кротости.
Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.
- Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез, негромко сказал Ираклий. - И у тех, кто с тобой - все всерьез.
Я пожал плечами снова.
- А как Лиза? - спросил он.
- Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа.
- Потому и летели разными рейсами?
- Ну, мы не говорили об этом вообще, но, наверное, Стася была уверена, что меня будут провожать. Она сама и придумала себе какую-то отсрочку, чтобы лететь сегодня... даже не сказала, какую.
- А Поленька?
- И Поленька провожала. Всю дорогу рассказывала сказку про свой остров, уже не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди, которые еще умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть еду, а на другой - которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа, ну как ты не понимаешь? Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба, и теперь они думать совсем разучились, потому что весь остров долго голодал и думать люди стали только о еде!" Видишь... Это уже не сказка, это философский трактат уже.