Отвернувшись, выпрямилась, отряхивая руку. Лицо - счастливое, глаза сверкают, и чуть вздрагивает безымянный цветок в черных кудрях. И влажно поблескивает подбородок.
- Вкусная! И двадцать семь грехов как не бывало! А можно еще, он не обмелеет?
- Сколько вашей душе угодно, Станислава Соломоновна. Я вижу, вы великая грешница. Или решили запастись на будущее? Только не простудитесь.
Он будто читал мои мысли.
Может и читал слегка. Друг.
- Александр тоже вчера набросился было, - Ираклий лукаво посмотрел на меня и подмигнул. - Но потом быстро понял, что есть напитки куда более целебные.
Стася совсем по-детски затягивала шею, чтобы с подбородка не капнуло на платье.
- Еще пятнадцать, - опять повернулась она к нам, вытирая улыбающиеся губы тыльной стороной ладони. - А? Нет, целебнее нет.
- А молодые вина? - явно оскорбился Ираклий.
- Спасибо, Ираклий Георгиевич, но это не для меня.
С нею что-то случилось?
Она вдруг подошла ко мне. Взглянула чуть исподлобья.
- Здесь можно принять душ, Саша? Я успею до обеда?
- Разумеется. Сейчас я провожу.
Наконец-то что-то родное в интонации. И тоски - как ни бывало, лишь удивление: что за тьма мне пригрезилась, из какого ящика Пандоры? Ведь все хорошо, все чудесно. Покой, солнце. Дышать...
- Как красиво здесь, - сказала она.
- Да. Я знал, что тебе понравится. Идем.
- Знаешь, что я подумала там, у Джвари? Совершенно необходимо иногда увидеть воочию те прекрасные места, о которых до этого только читал и только от поэтов знал, как они прекрасны. Тогда сразу становится ясно, что и остальное прекрасное, о чем мы читаем - совесть, преданность, любовь тоже не выдумка.
- А тебе иногда кажется, что выдумка?
Она пожала плечами.
- Как и тебе.
- Ну не-ет...
Она усмехнулась с грустным всепрощающим превосходством.
- Кому-нибудь другому рассказывай, Я-то уж знаю.
- Старый дядя Реваз, будто спрыгнувший с картин Пиросмани, сидел в плетеном кресле у входа, в тенечке, обмахиваясь последним номером "Аполлона", и явно поджидал нас - увидел и сразу встал.
- Гамарджобат, мадам! Гамарджобат, батоно княз!
- Добрый день, дядя Реваз.
"Реваз" и "княз", благодаря его произношению, составили, на мой взгляд, идеальную рифму. Я коротко покосился на Стасю - заметила ли она? Не подвигнет ли эта деталь, например, на эпиграмму? Мне всегда было ужасно приятно и даже лестно, если в ее стихах я угадывал отголоски впечатлений, коим я был пусть не виновником, но хотя бы свидетелем. Нет, ее лицо оставалось отстраненным.
- Это Станислава Соломоновна, большой талант, - проговорил я. - Это Реваз Вахтангович, большая душа.
- Здравствуйте, Реваз Вахтангович.
- Заходите дом, прошу. Дом прохладно. - Он говорил с сильным акцентом, но мне и акцент был мил, и акцент был пропитан солнцем. Сделал шаг в сторону, пропуская Стасю к ступенькам, и, когда она прошла, наклонился ко мне. Сказал вполголоса: - Вам депеша пришел, батоно. В конверт. Протянул мне.
- Спасибо, дядя Реваз, - я оттопырил правый локоть, а дядя Реваз сунул мне конверт подмышку - я прижал его к боку и, по-прежнему с врученным мне Стасей стоглавым младенцем на руках, вошел в дом.
Здесь, в действительно прохладной прихожей, Стася и княгинюшка Темрико уже ворковали, успев познакомиться без меня.
- Мужчины всегда не там, где надо, спешат и не там, где надо, опаздывают, - сказала княгинюшка, завидев меня. - Я уже все знаю - и как нашу гостью зовут, и про Джвари, и что нужен душ. Вы свободны, Саша.
Да. Стася умела быть стремительной, мне-то довелось это испытать.
- Тогда я действительно поднимусь на минуту к себе и хоть руки освобожу.
- Я велю принести вам вазу с водой, - княгинюшка взглядом опытного эксперта смерила букет. - Две вазы.
- Ты положи его пока аккуратненько, - сказала Стася, стоя ко мне спиной. - Я приду - разберусь.
Я свалил букет на стол, рванул конверт по краю. Конечно, бумага раздернулась не там, где надо - пальцы спешили и волновались; бросающаяся в глаза надпечатка "Князю Трубецкому А.Л. в собственные руки" с хрустом лопнула пополам.
Так я и знал, сплошная цифирь. Несколько секунд, кусая губы, я бессмысленно смотрел на выпавший из конверта маленький твердый листок с шестью колонками пятизначных чисел, потом встал. Открыл шкап; из бокового кармана пиджака достал комп-шифратор, оформленный под записную книжку. Вложил в щель листок и надавил пальцами на незаметные точки гнезд опознавателя; пару секунд опознаватель считывал мои отпечатки пальцев, индекс пота... Потом на темном табло брызнули мельтешащие бестолковые буквы и, посуетившись мгновение, сложились в устойчивую строку: "Получением сего надлежит вам немедля вернуться столицу участия расследования чрезвычайной важности. Товарищ министра государственной безопасности России И.В.Ламсдорф".
Я отложил дешифратор. Вне контакта с моей рукой он сразу погасил текст.
Я поднялся и медленно подошел к распахнутому в сад окошку. Оперся обеими руками на широкий подоконник. Солнце ушло с него, наверное, с полчаса назад, спряталось за угол дома, но подоконник до сих пор был теплее, чем руки. Отсюда, со второго этажа, поверх сверкающей листвы долина открывалась на десятки верст - едва ли не все главные земли древнего Картли.
Вот тебе и отдохнул.
Вот тебе и побыл с любимой в раю.
Упоительный запах цветущего под окном смолосемянника сразу стал не моим. Далеким, как воспоминание.
Нет, все-таки надо закурить. Я закрутился по комнате в поисках сигарет; обнаружил. Снова подошел к окну и дунул мерзким дымом в благоухающий простор. Слышно было, как внизу, за углом, перешучиваются по грузински мальчишки, волокущие багаж Стаси из авто в дом.
Милейший Иван Вольфович! Чтобы он отбил мне такую шифровку, должно было случиться нечто действительно выходящее из ряда вон. Ведь мы виделись с ним только вчера поутру, и он, теребя свои старомодные бакенбарды, взбивая их указательным пальцем, так откровенно, по-домашнему завидовал мне. "Какие места! Какой язык! Цинандали, кварели, киндзмараули... каждое слово исполнено глубочайшего смысла! Отдохните, батенька, отдохните. Имеете полное право. Дело тарбагатайских наркоманов съело у вас полгода жизни".