— Ваша честь, не судите меня строго. Моя вина в том, что я поздно родился. Когда объявили, что для успешного развития общества нужны хозяева, то есть собственники, и пошла дележка общегосударственного имущества, я ходил еще в детсад. И не успел даже к заключительному шапочному разбору: мне ничегошеньки не досталось. Также ничего не досталось и моим родителям, учителям в школе. Ну да, им хотя бы и предложили — они б отказались. Моя мама до сих пор уверена, что она не вправе присвоить даже чужой кошелек, найденный на обочине большой дороги, а не то что фабрику, завод или пароход, — тут обвиняемый поглядел на судью и задал ему несуразный вопрос. — А что же с ним делать, ваша честь, с кошельком-то, если вы поимели случай его найти и подобрать?..
Судья, хмурый, седой мужчина, ничего не ответил. Но в зале вдруг поднялась худенькая женщина с заплаканными глазами и сказала:
— Я положила бы его на видное место, Леня.
— Может, ты и права, мама, — повернулся к ней подсудимый.
— Прекратите посторонние разговоры! — судья обрел дар речи и ударил молоточком.
— Извините, — Щукин опять обратился к нему. — Согласен, с такими установками, как у моей мамы, вполне можно рассчитывать на работу в школе и сеять разумное, доброе, вечное. Но все дело в том, что я не хотел, как она, становиться учителем русского языка и словесности. С юных лет, увлеченный происходящими процессами, возжелал стать предпринимателем. В этой роли, ваша честь, я мог бы принести много пользы нашей державе. Ведь мне за неё тоже обидно, во что она превратилась. Я чувствовал в себе большие возможности и достаточно сил, чтобы успешно работать на этой ниве. Но мне был необходим капитал для начала. Ваша честь, извините за вульгарный пример: как кружка пивка необходима алконавту для рывка. К сожалению, я не нашел возможности приобрести стартовый капитал легальным путем. Прошу учесть мои благие намерения и осудить на минимальный срок.
Кто-то в зале даже захлопал в ладоши. Судья, призывая к порядку, опять стукнул молотком. «Сколько ж Леониду дадут за позднее рождение?» — подумал Шаров. Дали семь лет. Сам же Шаров, в последнем слове, выразился кратко: «Поступил необдуманно. Виноват». Он схлопотал три года.
17. От сумы и от тюрьмы…
Срок Шаров отбывал в Восточной Сибири. В бараке ему отвели место на втором ярусе, а койку под ним занял признанный авторитет — плотный, широкий, почти квадратный мужчина. Ни фамилии его, ни имени Шаров не знал, все обращались к нему по кличке: «Буча». Однажды вечером, перед отбоем, он устроил пирушку. Один из его корешей спросил:
— А что отмечать будем?
— Двадцатипятилетие моей деятельности!
— А с чего она началась? — подобострастно продолжала расспрашивать шестерка.
— Неоригинально, — ответил авторитет. — Залез ночью в сельпо в родной деревне. Там же выпил три бутылки портвейна, закусил шоколадными конфетами и отрубился. А утром пришли и тепленького меня повязали.
Сейчас же, спустя двадцать пять лет, пили не портвейн, а водку «Посольскую», закусывая твердокопченой колбасой и маринованными огурцами. Насчет того, откуда взялась «Посольская», Шаров ничего не мог сказать, а вот за твердокопченую колбасу знал точно. Ему в очередной раз прислала посылку не забывающая его А. М. Сам Шаров в пиршестве участия не принимал, лежал на своей шконке. И, надо же, Буча в разгар вечеринки обратил внимание на скромного зэка.
— А ты че, Воробышек, не слетаешь вниз? — укоризненно спросил и добавил угрожающе: — Не хочешь выпить за мой юбилей?
Отказываться — себе дороже. Шаров слез. В бараке стояла жара, такая же, как за окнами. Буча разоблачился до пояса. У него были чудовищно мощные руки и жирная, широкая спина.
— Ты че на меня зенки выставил? — спросил он.
— Простите, — извинился Шаров, поплывший после первого же приема «Посольской». — А можно мне задать вам один нескромный вопрос… Только сначала скажите свое имя. У вас же есть имя?
— Ну есть… Витек я.
— Виктор, я вижу, у вас на предплечье надпись: «Не забуду мать родную». Вы о маме действительно постоянно помните?
— А-ха-ха, — опережая всех с ответом, засмеялась сидевшая рядом с юбиляром исколотая шестерка. Мест на её впалой груди и руках-плетьях нашлось гораздо меньше, и художественная галерея была не так разнообразна. — Ну, чмо болотное! То ж у нас совсем другое означает. Мать родная — это тюрьма, а нары — околоплодный пузырь.
— Закрой поддувало, — остановил его Буча. — Другое-то оно другое, но совпало с моим личным: я и мамку помню.