– Вот вам и пример «любви к жизни», – воскликнул Сотона.
– Не хилая история. Я уж и забыл про этого его дружка покойного. Ну да ладно-с. Комментарии?
– Самоубийство – грех, – пискнул Нытик.
– Всякий сам вправе распорядиться своей жизнью, ничего не грех, – парировал Сотона.
– Нет, это безответственно! – не сдавался Нытик. – Ему-то конечно все равно уже – помер, и все взятки гладки. А живые? О них он совсем не подумал. Мать с отцом-то как убивались, поди!
– А я, господа-товарищи, позволю себе тоже комментарий.
– Уважьте уж.
– Так вот, господа мои хорошие. Я здесь вижу великую боль, великие страдания, великое же от них избавление. Ведь дружок этот-с, будучи перед лицом неизбежности осознал тщету и тлен бытия. Он узрел воочию жестокость жизни, которая, подобно кнуту в неотвратимой руке природы, подгоняет человека все нелегкие годы, что ему отмерены. Жизнь и вправду суть борьба. Борьба с голодом, жаждой, болезнями, депрессией, угнетением. А он сумел. Сумел постичь, что смерть это только окно или дверь (кому как удобнее-с), надобные для побега из мрака действительности. Вопрос только – побега куда?
И здесь я смею видеть великую и отчаянную храбрость, что присуща одним лишь самоубийцам. Они в этом достойны высшего восхищения, ибо осмеливаются сделать настоящий шаг в неизвестность.
– А по-моему – они слабаки и трусы, – воинственно прогнусаввил Нытик.
– А вы, по-моему, идиот. Вы не ухватили суть концепции. Впрочем, давайте, тащите кто-нибудь последнюю на сегодня скрижальку, и закругляемся. А то я смотрю, господа-товарищи, четкость теряется. Стол, видите, уже размытый стал и полупрозрачный, верный знак того, что скоро все растворимся. Тяните-с кто-нибудь. Ну-с?! Никто не хочет?
– Как-то уже и правда неохота, – зевая сказал Сотона.
– Да, стрёмно стало, – подтвердил Хамло.
– Устали мы, видать, рефлексировать-то, – подытожил Красавчик.
– Тогда, господа мои хорошие, последнюю вытяну я. Вы, кстати сказать, зря отказались, тут в этой скрижальке самое интересное осталось. Там, в мире, светает-с, тени блекнут, мир ночной тьмы и мрачных истин растворяется, а у нашего совсем крыша едет от недосыпа и чрезмерного количества выпитого. О, какие фантомы всплывают в ядовитых парах его ума!
Рука Председателя неторопливо взяла с полупрозрачного стола карточку. Ненадолго наступила тишина, все незримые участники круглого стола ждали заключительных и самых интересных, как было обещано, слов. Председатель долго молчал, а затем вдруг страшно и неожиданно громко захохотал. Хохот его был свирепым, злобным, но недолгим, и, когда он стих, зазвучал вдруг отдающий звоном железных цепей жуткий, гортанный голос.
– Это из свежего. Депрессия и мысли о выстреле себе в рот из ружья. Он тогда сильно наелся всего подряд, запил всем, чем можно и лёг прямо в одежде в ванную с холодной водой. Экий доктор Гонзо! За день до этого, если помните, господа-товарищи, он не поленился, сгонял в ритуальную контору и купил себе место на кладбище.
У него такая мысль была – послать к чертям всё: опостылевшую работу, бизнес, отдруживших своё друзей, дуру-жену, которая видит в нем только источник материальных ценностей, а он, кстати, давно не видит в ней вообще ничего, словом поставить крест на всей жалкой своей и ненавистной жизни. А воплотить эти актуальные тезисы он хотел буквально, то есть натурально приехать на кладбище, заехать на машине на своё купленное место и, прямо не выходя из неё, разнести себе голову выстрелом из ружья.
Лежал он тогда в ванной, полной холодной воды, и ему было жарко. Его трясла лихорадка. Суицидные мысли потихоньку отступали, а думал он вот что. Цитирую по скрижальке: «…жизнь моя сраная похожа на забытый в аду телевизор. Никого нет рядом, серые руины прошлого кругом, а в телевизоре – вечный телемагазин, где идёт распродажа моих вещей, моих мыслей и самого меня… Кто я? Неужели нечто большее, чем мимолетная тень, отброшенная комком грязи, пролетевшим под высоким и вечным светом?! Буду ли я скитаться и дальше меж бессчетных фонарей по виткам нескончаемой спирали или всё кончится в один миг, обратившись в тёплое и ласковое вечное небытие?! О, кажется, отпускает… Водки бы…».
Председатель замолчал. Тишина вновь возникла над столом, которого уже почти совсем не было видно. Проникавший отовсюду яркий свет растворял тьму, а вместе с ней и невидимых членов рефлексионной комиссии.