Машина заводится сразу, хотя меня сильно потряхивает, и руки мелко дрожат. Сложно забыть — как это, когда прямо над головой с омерзительным звуком проходит пуля. К смерти нельзя привыкнуть, сколько бы она не оказывалась рядом. Я еду и вслушиваюсь в тишину, царящую пока не только в машине, но и в наушнике. Бьёрн молчит, и это меня дергает, как больной зуб.
Он включается только через пятнадцать минут. Слышно неровное дыхание, и затем — голос. Я действительно рада слышать его живым и сдержанно злым. — Я скоро буду, — говорит Бьёрн. Сложно понять — что его снова раздражает, но то, что мы живы и здоровы, если не психически, то хотя бы телесно — уже хорошо.
Мы встречаемся в небольшой забегаловке на обочине дороги. Я кутаюсь в куртку, которая почему-то никак не может согреть меня. Адреналиновый выброс пошел на спад, и теперь тело дает ответную реакцию. Знобит так, словно окунулась в прорубь. Глядя на приближающегося Бьёрна, я размышляю — сколько времени понадобилось ему на войне, чтобы перестать обращать внимание на смерть?
— Он был там? — Спрашиваю я, когда Бьёрн опускается напротив меня. Он кивает.
— Не один, — добавляет Бьерн, — кажется, что нас ждали.
— Мы не могли допустить ошибки, — это исключено, поэтому я не сомневаюсь, когда возражаю. Бьёрн пожимает плечами. Мы оба устали. Бьёрн трет лицо руками, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Впереди ещё дорога обратно. Он может молчать или отрицать, но в доме была расставлена ловушка. И ставил её Гаспар либо на нас, либо на тех, кто оказался там вместе с нами.
Глава 26
Раньше мы позволяли себе размышлять, оценивать свои эмоции. Сейчас времени на это больше нет. Происшедшее дает понять, что всё гораздо опаснее, чем казалось прежде. Бьёрн исчезает куда-то, отделавшись скупой фразой о необходимости своих дел, едва мы только успеваем перевести дух и поспать каких-то три — четыре часа. Грязь и слякоть на улице позволяют не особо переживать за номера машины, но на всякий случай я отгоняю её в безымянный склад мусора, где привожу её в порядок и скручиваю номера.
Мой отец вытаскивал меня много раз из добрых рук полиции. Я была черной овцой в приличной семье, бессовестной и лишенной понимания того, что может делать воспитанная женщина, а что — нет. Я не пыталась объяснить тот факт, что меня не устраивали диктуемые всем законы, что они казались мне хитрыми лазейками, в которых застревало добро, но проскальзывало зло. Но это было позже. А сперва мне просто нравилось головокружительное ощущение приключения. Все считали, что я отбилась от рук, сестра — что я плохо кончу. А вот родители. Иногда мне казалось, что сквозь их неодобрение и расстройство проскальзывает улыбка. Наверно, они, в какой-то мере, считали меня просто сорванцом, заменой желанному, но не получившемуся сыну. Сейчас я думаю, что они ни в коем случае не одобрили происходящее. Игры с законом и игры со смертью — вещи разные.
Дверь в квартиру была приоткрыта, всего лишь маленькая щель, незаметная с первого взгляда. Достаточно для того, чтобы понять, что внутри кто-то есть. Ждать Бьёрна можно было долго и бессмысленно. Рано или поздно в коридор выйдет кто-то из жильцов, и всё может перейти в нежелательные последствия. Я осторожно отворила дверь, стараясь не упускать ничего из вида.
Вторгшийся гость полусидел на полу возле двери в ванную. Он слышал мои шаги, но даже не повернулся. Одна рука висела под неправильным углом как плеть. Второй мужчина пытался заклеить рану под ключицей, где под грязью из смешавшейся старой и свежей крови была непонятна глубина повреждения. На полу вокруг гостя валялись выпавшие из шкафа бинты и лекарства.
Рубашка заскорузла от крови, часть её превратилась в лохмотья. Очевидно, что он отодрал несколько кусков ткани, чтобы попытаться смастерить давящую повязку. Кажется, когда я вошла, ему почти удалось прилепить широкий пластырь. Недостаточно для гемостаза, но вполне сошло бы для минутной передышки. Оружия у него не было. Да и будь оно, вряд ли Гаспар смог им воспользоваться — вывернутый сустав делал руку бесполезной.
Он не поднимал головы, но и не шевелился. Просто прижимал кулак к ране, пластырь на которой начинал слегка розоветь. Грязные, спутанные волосы падали на лицо и прятали его за своими косыми тенями, но выражение подавляемой боли скрыть не могли.
— Кажется, теперь ты можешь меня убить, — пробормотал Гаспар, поднимая голову и смотря прямо на меня. Зрачок чернел в глазах, заполняя почти все пространство; только едва заметная линия светлой радужки еще напоминала о себе, но терялась в расширенной темноте.
Говорил Гаспар медленно и с трудом, что подсказывало о том, что его мучает жажда, естественная при хорошей кровопотере. Он смотрел на меня, продолжая ожидать моих действий. Признаться, я действительно на какое-то мгновение опешила. Затем заперла дверь на замок, наклонилась за лежащим на полу широким бинтом и шагнула к сидящему у стены.
— Твой нож не настолько заточен, чтобы моментально перерезать мышцы на шее, так что приготовься к большой грязи, — с пугающей искренностью сказал Гаспар. Он просто сидел и смотрел на меня, ожидая того, что я сделаю.
Я присела рядом. Казалось, что мы попали в колесо времени, каждый раз проживая одну и ту же череду событий. Всё это было, повторялось и происходило вновь с нами или с тени, кто оказывался рядом. Гаспар смотрел немигающим, пристальным взглядом мне в лицо, но я не обращала на него внимания. Под рубашкой тоже прятались раны, но больше всего кровоточила рана на плече. В прорехи рубашки показывались гнилостно-пурпурные синяки на груди. Он тихо зашипел, когда я дотронулась до висящей плетью руки. Попытался защищаться правой, но это получалось плохо. Никак, если быть точнее.
Хирург из меня никудышний, но попробовать стоило. Я взялась за руку, придерживая поврежденный сустав. Кажется, в глазах Гаспара на секунду мелькнул страх. Все мы боимся боли, и боги, и люди. Он не закричал. Просто сдавленно застонал, скребя пальцами по полу. Опухший сустав стал немного меньше, и я понадеялась, что вывих удалось вправить.
— Почему ты пришел сюда? — Поинтересовалась я, когда Гаспар вроде как немного отдышался. Рана на плече продолжала кровить, пластырь сменил цвет на красный, и это означало лишь то, что надо что-то срочно предпринимать.
Я оторвала от бинта достаточное количество, чтобы смастерить подобие салфетки, и подгребла к себе флакон с антисептиком. Прошло больше двенадцати часов с драки в особняке, но, если я не ошибаюсь, то этой ране меньше трех-двух с половиной часов. А это значит, что ничего хорошего не значит.
Гаспар дернул целой рукой. В лучшие времена это, наверно, означало пожатие плечами. Он пришёл сюда потому, что это было единственное место, где его ожидало что-то конкретное. Например, смерть.
— Почему не убил меня тогда, на крыше? — Задала я следующий вопрос, осторожно сдирая пластырь и открывая рану, — Я думала, что ты очень хочешь это сделать, как только подвернется удобный случай.
Антисептик зашипел, покрывая рану белой пеной. Достаточно для первичной дезинфекции.
— Там где заканчиваюсь я, начинаешься ты, — Гаспар подтянул тело вверх, устраиваясь удобнее. Эта фраза несла в себе слишком много смысла, чтобы оказаться простым и понятным объяснением. Я стиснула зубы так, что кожа на щеках заболела. Столько времени моим огромным желанием было поймать его, растоптать, изменить настолько, что он потерял бы себя как личность. А теперь я сижу по локоть в кровище, пытаясь ему помочь. — Человек, которого я скинул с крыши, пытался подставить меня вместо себя в небольшой афере. Теперь его никто не станет трогать, а он не побеспокоит меня.
Прозвучало это так, словно Гаспар считал, будто ему уже нечего терять.
Соорудить подобие давящей повязки на его массивном плече оказалось не простой затеей. Прошло достаточно времени, прежде чем я закрепила концы бинта и решила, что все-таки справилась. Оставив Гаспара на полу, я добралась до полки в ванной комнате, где стояли лекарства. Пузырек с обезболивающим был наполовину пуст — кажется, я слишком часто таскала таблетки после кулаков Бьёрна. Спарринги с ним становились иногда похожим на банальное избиение — только кости трещат да синяки цветут.