Только раз впал в отчаяние, да и то Бог утешил его.
Вот как он сам рассказывал мне об этом.
— Украли у меня корову да телку. Так это было. Ночи стояли темные. Я уж знал, в такия ночи больше всего скотину воруют. Караулил. Привязал и корову и телку на веревку… Дело было под Николу… Заснул я с вечера. Только вдруг слышу: залаяли собаки. Бегу прямо туда, где коровы привязаны. Схватил в темноте за веревку — обрезана! За другую — обрезана! Увели!.. Нет ни коровы, ни телки. Заплакал я тут. Положил три земных поклона и говорю: «Никола Милостивый, если ты меня не жалеешь, хоть детей-то моих пожалей»!.. Пошел на деревню. Разбудил всех. Беда, говорю, корову и телку угнали. Бросились мы догонять!.. Недалеко от «Богатской скалы» мост поправляли, — дорогу-то и загородили. Довели они, значит, скотину до этого места, а через загородку провести не могут. Сорвали с духана дверь, положили, чтобы по двери пройти могли, да двери не хватает. Бились они, бились, тут мы их и догнали. Бросились они бежать от нас. В темноте где же поймать. Да и не к чему. Бог с ними! Скотину-то оставили, слава Богу! Домой привел и корову и телку…
Рис. Филипп с семьей около своей хаты
О. Иван рассказывал мне о Филиппе, видимо, не только любя его, но и гордясь им. Когда ему приходилось говорить хорошее о пустынниках, он сейчас же спешил вставить какую-нибудь оговорку, чтобы это хорошее не показалось чем-нибудь особенным. А тут напротив. Он боялся, что я не вполне оценю Филиппа, и всячески старался дать мне почувствовать за внешней простотой и обыденностью фактов их внутреннее значение.
— Господь видит таких людей, — сказал он, — спаси Господи!
Латы — это небольшое смешанное поселение: тут есть и русские, и туземцы, и поляки. Оно не похоже на наши деревни. Каждый поселенец отгородил себе участок, поставил дом, рассадил сад, остальное разработал под кукурузу, картофель, фасоль, и живет «фермером».
Дома не жмутся друг к другу, как в наших деревнях, а отстоят на несколько сот сажен. «Участок» Филиппа третий или четвертый с краю.
Рис. Хата в саду
Филипп оказался дома.
Я уже так ясно представлял его себе, что теперь встретил, как давно знакомого. Наружность его очень подходит ко всем рассказам о нем. Простое русское лицо. Бородка с проседью. Услужливый, но без торопливости, и весь какой-то тихий: тихие движения, тихий голос, спокойное, тихое лицо.
Он взял вещи и повел меня в сад, в соседнюю хату своего зятя.
Зять с женой живет где-то в Сухуме. О. Иван остался у Филиппа; таким образом, все это помещение было предоставлено мне.
Рис. Пасека
Покуда я раздевался, Филипп принес таз с водой, подошел ко мне, встал на колени, и не успел я сообразить, в чем дело, как он принялся мыть мои ноги.
— Что вы, что вы… я сам!..
— Самому же неловко? — удивился он.
— Нет, нет, очень даже ловко. Пожалуйста, не надо. Я с трудом уговорил отдать мне мыло. Он только головой покачивал, глядя на грязь, комьями отстающую от ног.
— А смениться есть чем? — спросил он.
— Белье есть, а вот брюк запасных нет. Филипп молча стал рыться за занавеской и через несколько минут вынес оттуда теплые фланелевые брюки, и очень доволен был, когда я облекся в них. Брюки какой-то особенной конструкции: без карманов, без пуговиц и коротенькие по колена. Должно быть, я очень хорош был в них, потому что на спокойном лице Филиппа вдруг неожиданно засветилась лукавая улыбка.
— Хорош? — спросил я.
— Ничего! — ответил Филипп.
Мы вышли на балкон, приделанный с двух сторон хаты, и Филипп показал мне свое хозяйство. Большая часть участка разделена под кукурузу, немного плодовых деревьев. Ровный нескошенный луг. За хатой пасека. Такие пасеки есть у каждого поселенца без исключения.
Ульи строены совершенно иначе, чем в наших местах, разумеется, не рамочные, а пеньки. Но эти пеньки не стоят стоймя, а положены набок, на жерди, плотно один к другому, сверху закрыты дранкой, на которую навалены камни. Издали пасека имеет вид сложеных в один ряд дров… Мед темный, горьковатый, по преимуществу с каштановых цветов.
О. Иван зовет пить чай.
Внизу, около хаты Филиппа, под деревом стоит стол. Это, собственно, не стол, а длинная широкая доска, покрытая скатертью. Один конец доски лежит на пне, другой на бревнах. Но Филипп поставил на этот оригинальный стол все, что у него есть: мед в чашке, непочатую баночку с вишневым вареньем, кукурузовый хлеб и даже бутылочку с наливкой. О. Иван не пьет. А мы с Филиппом чокаемся и пьем из громадных граненых рюмок. После этой «рюмки» рот мой долго не закрывается, и я не могу произнести ни слова. Не мигая, смотрю я на Филиппа: он ничего себе, только головой трясет и обтирает губы… Очевидно, наливка — сплошной спирт, но какой-то особенный, сильно отдающий сивушным маслом.