— Что же сказал Марцелий?
— Он исследовал меня чуть не целый час. Обещал, если потребуется, устроить в клинику.
— В клинику! — повторил Моравецкий.
— Ежи, — сказала Кристина ровным голосом, — кажется, мое дело плохо.
У Моравецкого неприятно сохли ладони.
— Какой вздор! — прошептал он. — Какой вздор!
— Стейн предполагает рак желудка.
«Нет! — думал Моравецкий. — Нет! Не мог он сказать такую вещь!»
— Я выпытала у него правду чуть не силой, — нехотя добавила Кристина. — Ты знаешь Марцелия… Пришлось соврать, что другой врач уже поставил такой диагноз.
Она встала из-за стола, налила воды в стакан и пила маленькими глотками.
— У меня за тебя душа болит. Как-то ты один проживешь?..
Моравецкий пытался заглянуть ей в глаза.
— Это ошибка, — выговорил он с трудом. У него сжималось горло. — Да, да, врач ошибся.
Рука Кристины дрожала так сильно, что он отвел глаза.
— Сам же Марцелий рассказывал мне о случаях неправильного диагноза, — солгал он, чувствуя, что бледнеет.
— Ежи, мы с тобой взрослые люди!
— Разве взрослые должны верить в самое худшее? — почти крикнул Моравецкий.
— Нет. Но они должны уметь перенести самое худшее. Подумай об этом спокойно.
Кристина стояла, прислонясь к белому кухонному шкафу, и перебирала пальцами свои янтарные бусы. Янтари тихо позвякивали.
«Не может быть! — думал Моравецкий. — Не может жизнь так вдруг кончиться». Ему почему-то вспомнился один день его детства, когда он испытал такое же чувство.
— Врачи ошибаются чаще, чем ты думаешь, — сказал он, с усилием разжав губы.
Кристина не ответила, и в тишине слышен был только звон ее янтарных бус да чьи-то шаги наверху.
Моравецкий с ужасом говорил себе, что на этот раз испытание слишком тяжелое, что он его не выдержит. Нельзя осуждать человека, если он не выдержит такого испытания: раз он не может вынести боль, это значит только, что боль слишком сильна, — и больше ничего.
— Пойду позвоню Марцелию, — сказал он вставая.
— Только не сейчас, Ежи, пожалуйста! Он, наверное, сам позвонит тебе завтра в школу.
В комнате затрещал телефон, и Моравецкий шагнул к двери. Страшно было снять трубку — он боялся утратить последнюю надежду. Ведь это, может быть, звонит Стейн!
Он вошел в комнату с надеждой, что телефон умолкнет раньше, чем он подойдет к нему. Но в тот момент, когда он протянул руку к трубке, раздался третий сигнал.
— Слушаю.
В трубке послышался неуверенный голос Антека Кузьнара.
— Пан профессор?[5]
— Да, я слушаю, — повторил Моравецкий, преодолевая ощущение смертельной усталости.
— Простите, что так поздно. Я сейчас у Стефана Свенцкого. Вы уже знаете, что случилось?
Моравецкий только головой мотнул: он не мог выговорить ни слова.
— Алло! — с беспокойством взывал Кузьнар. — Пан профессор!
— Да, да, я слушаю.
— Собственно, об этом по телефону неудобно. Мы хотели бы поговорить с вами завтра после уроков. Хорошо?
Моравецкий не отвечал.
— Алло! — опять крикнул Антек.
— Не знаю, буду ли я завтра в школе, — прошептал Моравецкий в трубку, заслоняя рот рукой.
— Как так? Ведь завтра среда, у вас урок в нашем классе.
— Ну, хорошо, — все так же тихо сказал Моравецкий.
В трубке наступило подозрительное молчание, потом зашептались два голоса: видимо, Кузьнар сговаривался со Свенцким.
— Алло, пан профессор, — крикнул он через минуту. — Значит, решено? Завтра после всех уроков?
— Да, да. Покойной ночи… Да, покойной ночи, — бормотал Моравецкий, кладя трубку.
Он вернулся на кухню и стал около Кристины. «Нет, разве это можно вынести!» Он вытер платком лоб и шею. Казалось, по ошибке, по какому-то ужасному недоразумению на него надели ярмо, в котором он должен будет влачить все грядущие дни. «Загнанная лошадь», — подумал он и улыбнулся Кристине.
— Бедняга, — сказала она. — Бедный ты мой большой ребенок!
Глава вторая
Павел Чиж вышел из трамвая на площади Дзержинского. Остановившись со своим чемоданом в нескольких шагах от памятника, он, несмотря на поздний час, долго рассматривал каменную фигуру на пьедестале. Дзержинский здесь напоминал какого-то гетмана, как будто — Чарнецкого. А Павлу хотелось бы увидеть его в простой форме чекиста и в тот момент, когда Дзержинский во время эсеровского мятежа один, безоружный, появился среди вооруженных заговорщиков.