«Нет, я не лгу», — успокаивал он себя. Но им овладела безмерная усталость, его чувства и мысли были в смятении.
Агнешка столкнулась с ним в учительской раздевалке, когда он уже надевал пальто. Она рассмеялась — и тут только Моравецкий вспомнил, что обещал зайти за ней. Кристина кончала работу около четырех, так что в его распоряжении был еще час с лишним.
Когда они с Агнешкой выходили из школы, там уже не было ни души. На улице Моравецкий зажмурился — светило бледное осеннее солнце. Они пошли по направлению к площади Трех Крестов. Агнешка шла немного впереди, ее кожаная куртка была только наброшена на плечи, волосы сегодня гладко зачесаны наверх. Моравецкий не говорил ни слова — при Агнешке можно было молчать. От разговора с мальчиками у него остался неприятный осадок, какое-то чувство опустошенности, нервного беспокойства и усталости. Хотелось посидеть одному за чашкой кофе, подумать, взвесить все доводы, их и свои. «Плохо я выполнил свою задачу», — говорил он себе. Он знал, что плохо сделанное дело дает себя знать впоследствии и обычно в самый неподходящий момент.
Они остановились около нового здания Министерства промышленности. У широких ступеней стоял ряд автомобилей.
— Вам сегодня, видно, не до разговоров, — сказала Агнешка. — Я пойду.
Она смотрела на него, придерживая рукой волосы, которые трепал ветер. Моравецкий вдруг испугался одиночества.
— Нет, не уходите. — Он улыбнулся Агнешке. — Таким скучным людям, как я, всегда нужна очередная жертва. Напьемся кофе, а потом я вас отпущу. Пойдемте отсюда, здесь всегда гуляют сквозняки.
Он окинул взглядом уже освобожденный от лесов желтовато-белый костел и старый, весь в заплатах, дом на углу.
— Эта площадь никогда не станет красивее, — буркнул он словно про себя.
— А говорят, здесь решено пробить ход к Висле, — заметила Агнешка, глядя на здание Института глухонемых.
«Эта площадь похожа на меня, — подумал Моравецкий с горькой иронией. — Старье рядом с новым, беспорядок, неразбериха, а в глубине… господь бог… И сквозняки…»
Они зашли в кондитерскую Галинского и заняли столик во второй комнате. Моравецкий вспомнил, что здесь он и Кристина встречались в первые месяцы их знакомства. Он нагнулся к столу, пытаясь отогнать эти мысли… Да, они всегда выбирали место в глубине зала, у окна. Там еще висела какая-то картина, — кажется, репродукция «Грюнвальда»? Раз Кристина запоздала на полчаса, и он, дожидаясь ее, писал на мраморном столике ее имя, обмакнув палец в разлитом кофе. Так она и застала его: не успев стереть написанное, он задумчиво созерцал мокрый столик. А когда здоровался, испачкал новенькую перчатку Кристины. Таково было его признание в любви. Когда это было — осенью? Нет, весною, ранней весною. Кристина опоздала тогда из-за грозы. И после той весенней грозы он попросил ее руки… А заболела она осенью. Весна и осень, между ними долгий ряд лет… Время между весной и осенью не всегда бывает временем урожая.
Его взгляд остановился на руке Агнешки, медленно помешивавшей кофе в чашке. И он вдруг подумал, что люди, сидящие за соседними столиками, могут принять их за влюбленных, назначивших здесь друг другу свидание. Ведь Агнешка — красивая девушка. Женатый мужчина с обручальным кольцом на пальце и молодая девушка с чистыми, спокойными чертами.
— Это кафе очень старое, — сказал он, оглядывая зал, — наверное, старше меня. Я здесь сегодня впервые после войны.
— Оно, кажется, не закрывалось и в годы оккупации? — отозвалась Агнешка.
— Не знаю. В те годы я не ходил в кафе. — Он рассмеялся. — Я сидел в лагере для военнопленных, в Вольденберге около Пилы.
Ухватившись за эту тему, он стал рассказывать о жизни в лагере. Агнешка умела слушать. Моравецкий вспоминал, как они, выйдя на свободу, шли пешком домой, в Польшу, как он много недель в Варшаве разыскивал Кристину, вывезенную гитлеровцами с госпиталем повстанцев.
— Мы нашли друг друга только в конце марта, — сказал он. — В одно прекрасное утро меня разбудил ее голос в соседней комнате. Понимаете, после шести лет разлуки… Я тогда жил у Дзялынца, и она меня там отыскала.
В быстром, немного помрачневшем взгляде Агнешки он прочел впечатление, какое произвела его последняя фраза, — и пожалел о ней: к чему было упоминать о Дзялынце, о том, что он у него жил, стоит ли подчеркивать их близость?
Им овладело беспокойство, но раньше чем он успел понять, откуда оно, он рассердился на себя за эти мысли и вспомнил собственные слова, сказанные всего четверть часа назад: «Мне бояться нечего: мое прошлое чисто».