Между бараками, в которых помещались мастерские, и штабелями кирпича стояли рядом портреты передовиков труда, их лица с устремленными в одну точку глазами обращены были к улице. Среди этих людей Павел нашел не менее трех, похожих на его отца: такие же брюнеты с узкими губами и тонким длинноватым носом. У каждого это сходство выражалось в чем-то ином, а все трое вместе сливались в точный портрет человека, который Павлу был памятнее всех людей на свете. И он любил подолгу смотреть на эти портреты, особенно вечером, когда они были ярко освещены и выделялись на темном фоне лесов, высоко вздымавшихся над их головами чащей столбов, жердей, досок. Павел раздувал ноздри, втягивая пропитанный пылью воздух стройки, и испытывал какую-то детскую гордость, в сущности ни на чем не основанную, но упоительную: как будто это он и его отец вдвоем навезли сюда кирпич, бревна, известку и своими руками возводили эти стены на фундаменте. В голове его в такие минуты теснились пылкие и беспорядочные мысли. Он жаждал что-то защищать, с кем-то бороться, он всей душой ненавидел и страстно любил… Варшава будила его воображение, рождала головокружительные мечты.
Он узнавал ее и с других сторон. В редакции Павел уже с первых дней приобрел своеобразную известность как страстный охотник за пригласительными билетами и пропусками на всякие зрелища. Если кто из сотрудников не мог или не хотел их использовать, если хоть мгновенье раздумывал, около него тотчас вырастал Павел, ненасытно жаждавший впечатлений. Билеты, на которые не находилось желающих, так уже и назывались в редакции «билеты для Чижа». Получив их, он прямо из «Голоса» мчался в театр и усаживался в еще пустом зале задолго до поднятия занавеса. За один месяц он увидел больше, чем за все прошедшие годы своей жизни. Было начало сезона, в театрах шли тогда «Мещане», «Сулковский», «Горе от ума». Затаив дыхание, Павел смотрел на сцену, где люди жестикулировали и говорили гораздо выразительнее, чем в жизни, и жадно ловил каждое слово. Он чувствовал, что получает что-то незаслуженно, что ему здесь дарят больше, чем он может дать людям. И кто дарит! Самые талантливые писатели и актеры, самые прекрасные и нарядные женщины… Того, что он — Павел Чиж, вполне достаточно, никого не удивляет его присутствие в лучшем театре столицы. Он сидит в третьем ряду как репортер популярной газеты. Он живет на Электоральной. Его очерки скоро станут известны всей стране. Разве это не революция? Страстный обличитель Чацкий обращается к нему со сцены, словно беря его в свидетели, когда говорит о гнусности всего того, против чего боролись пятеро Чижей и что так ненавидит шестой Чиж, Павел, который сейчас с пылающими щеками слушает знаменитый монолог. А ведь еще стоит дом на Бруковой, покрытый пятнами плесени и словно запаршивевший, черный дом с вонючей подворотней. «И пусть постоит еще, — часто думал Павел, — пусть стоит для того, чтобы мы не забыли, откуда мы выбрались!»
В Варшаве он своими глазами увидел многое такое, о чем раньше знал только понаслышке. Вот, например, он читал и даже не раз сам писал о строительстве и великих переменах, считая и себя участником их, так как он — сын рабочего класса, который прогнал хозяев и взял промышленность в свои руки. Но здесь, в Варшаве, все это предстало перед ним в высшем средоточии накопленных сил, вознесенное на безмерную высоту, словно излучающее жаркий свет на всю землю, на всех людей, на прошлое и будущее. И потрясенный Павел моргал глазами, как человек, внезапно попавший из темного зрительного зала на сцену, залитую потоками ослепительного света. В Национальном музее он в толпе посетителей-рабочих стоял перед картиной Матейко «Грюнвальд». На лекции в Обществе польско-советской дружбы только два стула отделяли его от знаменитого поэта, певца польской революции, чьи стихи читались в П. на всех торжественных собраниях. Он ходил по улицам, по которым когда-то шагал Дзержинский во главе рабочих демонстраций. Он побывал на том месте, где погиб штаб восставшей Армии Людовой[13]… Все это было правдой, овеянной легендами, священной для всей страны. Павел словно стоял у ее подножия и постоянно смотрел вверх, а в голове лихорадочно кипели мысли. По ночам, когда он возвращался на Электоральную и октябрьский ветер холодил ему виски, он останавливался на площади Дзержинского и озирался по сторонам, словно вслушиваясь в какие-то голоса и звуки. Ему чудилось, что безмолвные в эти часы заводы, фабрики, стройки, рассеянные по огромной территории столицы, беседуют между собой условными знаками и сигналами. Этот город, который он жаждал защищать грудью, спал чутким сном, не смыкая век. Как тихие его зеницы, мерцали огни над помостами лесов и у верхушек башенных кранов. Руки кранов распростерлись над грудами кирпича, словно застывшие внезапно объятия. А в центре города тихо шелестели флаги на мачтах перед Домом партии. В такие минуты Павлу виделся весь род Чижей, собравшийся вокруг его отца. Отец был в красном галстуке, который он всегда надевал Первого мая, — и все они словно глядели вниз с большой семейной фотографии, подвешенной среди звезд. Смотрели на него, Павла, серьезно, с гордостью и вместе с беспокойством. «Ну да, ведь я еще ничего не сделал», — мысленно корил себя Павел. А между тем он никогда не тратил времени зря!
13
Народная Армия — подпольные вооруженные силы польской демократии, существовавшие во время второй мировой войны. —