— Нет, здесь такой не работает, — ответил на его вопрос один из велосипедистов.
Прохожий поставил на тротуар свой чемодан, обвязанный веревкой, достал из кармана бумажку и прочел вслух название какого-то учреждения.
— Я звонил туда, где он прежде работал, и мне сказали, что его можно найти здесь, в дирекции… Я приезжий.
— В дирекции? — велосипедист усмехнулся. — Нет, такого у нас нет.
Мужчина в очках, уже направлявшийся к трамваю, остановился в нескольких шагах от них.
Прохожий с чемоданом заглянул в открытые ворота. Это был молодой парень, мускулистый, но еще мальчишески тонкий и стройный, с умными и удивительно живыми глазами. Он снял кепку, чтобы отереть пот, — при этом темный вихор свесился ему на висок — и повторил устало: — Фамилия его Кузьнар.
— Да он, кажется, был здесь, — вмешался мужчина в очках. — И только что уехал в автомобиле.
— Да, да, уехал! — подтвердила девушка в комбинезоне, выходившая из ворот с группой рабочих. — Он будет здесь завтра с самого утра.
Минуту-другую еще слышны были голоса и стук башмаков по тротуару.
— Помочь вам? — предложил очкастый, видя, с каким трудом парень поднимает свой чемодан.
— Нет, спасибо, — буркнул тот, покосившись на обращенные к нему очки. Из-за толстых стекол на него смотрели добрые глаза.
— Моравецкий, — представился очкастый.
— Павел Чиж, — сказал парень с чемоданом, кивнув ему в ответ.
Оба одновременно ухватили чемодан за ручку и, подняв его с тротуара, пошли к трамвайной остановке, откуда долетали лязг и звонки. Скоро они скрылись в темноте.
На окрестных улицах в этот час стояла мертвая тишина, изредка только нарушаемая шагами прохожих. Развернутое здесь строительство поселка Новая Прага III навязало всему району свой график и ритм, как бы регулируя его жизнь соответственно своим нуждам и законам. Стройка стала центром движения, света и шума в этой пустынной части города, которую война почти сровняла с землей. Ни бомбардировка в сентябре 1939 года, ни пожары во время восстания летом 1944 года — ничто не миновало этой многострадальной окраины Варшавы, одной из тех, от которых, казалось, сам город отвернулся со стыдом. А между тем она всегда верно делила с ним его судьбу. И только теперь, в октябре 1951 года, словно в награду за эту молчаливую верность, город послал сюда одну из своих восстановительных экспедиций. Поистине великодушным даром была масса кирпича, которая манной небесной хлынула в один прекрасный день на опустошенную землю. Выросли башни подъемных кранов, бараки, навесы, сараи, склады. Давно здесь не было так шумно — с тех самых пор, как гитлеровские бомбардировщики разрушали эту часть Варшавы. Строительство нового поселка было рассчитано на ряд лет, кубатура предполагалась в миллионы метров. Пока же предместье жило как бы двойной жизнью: днем оно смотрело в будущее, по ночам возвращалось к печальному прошлому. Города, как и люди, восстанавливаются не сразу — для этого требуется цемент, леса и подъемные краны.
Добравшись до центра города, Моравецкий испытал смутное чувство облегчения: «Что же, ведь я два раза заходил к нему, звонил, стучал, и все напрасно. Ясно, что его дома нет — чорт его знает, где он шатается!»
«Ну, вот, сегодня ничего уже, наверное, не случится», — подумал он невольно, только в эту минуту отдавая себе отчет, что его с утра томило неясное предчувствие какой-то грозящей ему беды. Предчувствие это овладело им, когда он перед уходом брился, и, чтобы его прогнать, Моравецкий пустил в ход испытанное средство: стал припоминать лекцию, которую должен сегодня читать в одиннадцатом классе. Кристина застала его в ванной комнате, где он, сидя на краю ванны и потрясая намыленной кисточкой, бормотал: — Явление это, друзья мои, имело свои причины, и причины далеко не простые.
— Ты опоздаешь на урок, — сказала Кристина с ласковым укором, качая головой. Волосы у нее были распушены, и Моравецкому бросились в глаза седые пряди — их еще прибавилось за последнее время. «Стареем! — подумал он с грустью. — У нее седина, я сам с собой разговариваю. Да, старость… И как это мы до сих пор о ней не подумали!»
Он отвернулся от Кристины и пустил воду в ванну, пытаясь заглушить вновь проснувшуюся тревогу. «Она права, я в самом деле опоздаю в школу!» Тридцать пять лет он каждое утро волновался, боясь опоздать, — исключением были только университетские годы, когда он до обеда (за 70 грошей) лежал в постели нарочно, чтобы не ощущать пустоты в желудке.