Новый Свет с его памятниками старины, любовно отделанными особнячками с медными крышами, с его асфальтовой мостовой, на которой тускло мерцали огни фонарей, как разлитое на воде прованское масло, всегда пленял его душу историка. Он остановился под деревом у Дома партии и с удовольствием наблюдал, как въезжали автомобили в эту панораму древнего Королевства Польского, словно вставленную через сто лет в центр нового города.
Чтобы сократить себе дорогу домой, Моравецкий пошел налево, в сторону Маршалковской, и, вспомнив Павла Чижа с его чемоданом, перевязанным веревкой, решил завтра спросить у Антека Кузьнара, нашел ли их этот мальчик и кто он. В его наружности и манерах было что-то такое… а, впрочем, бог его знает, что именно. Если бы этот Чиж учился в его классе, наверное с ним было бы немало хлопот! Так думал Моравецкий, вспоминая его подвижное, изменчивое лицо и дерзкий огонек в глазах, который свидетельствовал о натуре легко воспламеняющейся. Да, у этого мальчика в жизни будут передряги! У него лицо искателя, такие лица можно было увидеть когда-то на больших дорогах, по которым юноши с горящими глазами брели пешком в город… «Ну, ну, старик, не фантазируй!» — одернул себя Моравецкий. У витрины книжной лавки он по привычке пробежал глазами названия выставленных книг. «Молодость мира» прочел он на одной обложке. Вспомнились серебряные прядки в волосах Кристины, и он взглянул на часы: время еще есть, она сказала, что вернется домой позже обычного. Он забыл, почему… Какие-то дела или покупки? В эту сторону их жизни он не вникал — Кристина крепко держала все в руках, а он, рассеянный и близорукий, плохо различавший цифры на ассигнациях, во всем полагался на нее.
У Кристины в волосах седина… Она, конечно, это знает… Что она думала, расчесывая их перед зеркалом вчера, третьего дня, сегодня? Да, это — единственное, о чем они никогда не говорили до сих пор, к чему не были готовы. Оно пришло неожиданно, проникло в какие-то щели между тесно сбитыми днями. «И не так уж много мы успели прожить, — сказал он себе с тоской. — Всегда казалось, что это только начало и все впереди». Он улыбнулся, вспомнив, что в юности не любил романов, в которых герою перевалило за сорок, — стоило ли читать про старых людей? «Ведь мне уже сорок три! — подумал он с удивлением. — Кристине — сорок два. Выходит, что мы с ней уже не могли бы быть героями интересной повести. Смешно!» А между тем он чувствовал себя ровесником эпохи, и всегда ему казалось, что, говоря о людях нашего времени, имеют в виду таких, как он, что именно люди его возраста являются представителями современности.
На углу Братской высился ЦДТ[2]. Здание это таило в себе то тревожащее очарование, каким полны иные фантастические романы, и порой напоминало Моравецкому планетарий, воздвигнутый здесь для того, чтобы город, когда захочет, мог общаться с луной. Казалось, что дом построен для астрономов, которые в один прекрасный день взлетят с крыши в каком-нибудь межпланетном снаряде. Моравецкий с интересом рассматривал это изумительное сооружение. Оно все было залито светом и казалось наполненным внутри каким-то сине-фиолетовым веществом. Любуясь им, Моравецкий почувствовал что-то вроде благодарности к проектировавшему дом архитектору за это своеобразное создание его фантазии, вызывавшее много споров. «Ведь мы принадлежим к поколению, мечтавшему о стеклянных домах»[3], — подумал Моравецкий.
«Что это мне сегодня приходят в голову такие мысли? — спросил он вдруг себя по давнишней привычке к самоанализу. — Ну, ясно. Это из-за скандала в одиннадцатом «А»… — Возмутительная история! — проворчал он вслух так сердито, что проходившая мимо женщина удивленно оглянулась на него.
С Иерусалимских Аллей он свернул влево, на Маршалковскую, и через несколько минут сошел на мостовую, двигаясь теперь в цепи других пешеходов вдоль трамвайного пути, по обе стороны которого росли, этаж за этажом, мощные жилые корпуса, местами еще одетые лесами, краснели шестигранные штабеля свезенного сюда кирпича и стрелами уходили ввысь башенные краны, стальные шеи журавлей… Моравецкий чувствовал себя здесь, как штатский, который случайно попал на поле боя, и невольно замедлил шаг, проникнутый должным уважением к тому, что здесь вершилось без его помощи. Где-то высоко в воздухе вспыхивали световые сигналы людям, еще работавшим в такой поздний час на невидных снизу помостах. В этом бурном хаосе строительства было величие созидания и рождающейся мирной жизни, более прекрасное, чем спокойное величие природы.
3
О стеклянных домах для трудящихся, как о символе счастливого будущего Польши, мечтают герои романов С, Жеромского «Канун весны» и «Красота жизни». —