Югов скрутил самокрутку, но мне не предложил. Только сказал:
- Ты молодой. Еще рано накуриваться. Легкие побереги.
Я промолчал, а он продолжил:
- И еще. Найди управдома или коменданта того дома, из которого вам вселили Сысоевых, и узнай: жили когда-нибудь они в этом доме? Помнит ли он их и сможет ли опознать?
Я уже вхожу в роль. Сначала розыск. С чемоданом, конечно, придется повозиться. В Москве девять железнодорожных вокзалов. Прибавь сюда камеры хранения вещей, забытых в метро, автобусах, трамваях. Чтобы объехать все, потребуется неделя. С управдомом или комендантом проще: всего одна справка. Но и тут Сысоевы не отпадут, даже если они числились в списке жильцов. Он мог быть заброшен и до войны, она тоже. Придется искать их друзей и знакомых, а главное, сферу их окружения. Вот что мне хотелось сказать Югову, но я не рискнул. Подумал, что это не солидно: я сам должен соображать что к чему...
А Югов спросил:
- Ты сейчас куда?
- В редакцию. Там ребята уже завтрашний номер доделывают. Сказать им, как мы условились, о моем уходе...
- Действуй, Вадим. И докладывай мне регулярно.
На этом мы и расстались.
8. Бомба
Наша газета выходит вечером. А ближе к ночи половина работников редакции, живущих близко, уже расходится по домам. На месте остаются лишь те, кто находится на казарменном положении или работает над завтрашним номером. Дежурная стенографистка записывает по телефону срочные корреспонденции с фронта. Беспрерывно стучит телетайп, передающий вечернюю хронику ТАСС.
В кабинете ответственного секретаря редакции Меркулова тесно. Слушают рассказ Фоминых, фотокорреспондента, только что вернувшегося с подмосковного фронта. Я едва успеваю занять последний свободный стул.
- С какого направления? - перебиваю я рассказчика.
- С Можайского, - откликается он.
- Опоздал? Так слушай и не мешай, - останавливают меня.
- В третьей роте осталось всего шесть человек, - говорит Фоминых. - Три противотанковых ружья и по два бойца в расчете. Причем все напарники ополченцы. Некоторых даже стрелять из таких ружей не обучили. А у немцев здесь шестнадцать танков. Первые две роты, потеряв больше половины состава, отошли на новый рубеж обороны, а мы, шестеро и я, седьмой, остались. И вдруг два танка прорвались на шоссейную магистраль. Первый танк расчет подбил с одного попадания, а другой двинул вперед по шоссе. Ну, бабахнул, конечно. Но снаряд его прошел над ними, даже моя "эмка" уцелела - без единой царапинки. Ну, мне и говорит старшина Кузьмичев: "Садись-ка ты, журналист, на свой рыдван и дуй от греха подальше вслед за прорвавшимся сучьим танком. Наши его к тому времени, надеюсь, уже ликвидируют". "А вы?" - спрашиваю. "Мы тоже отойдем, если обстановка потребует". И я поехал. А прорвавшийся немецкий танк уже горел. Подожгли его наши.
- Успел заснять его? - спросил Меркулов.
- Обязательно. Все негативы уже в лаборатории.
- Посмотри-ка сам, может, уже готовы?
Фоминых вышел, а Меркулов, разглядев меня среди слушавших, сказал со вздохом:
- А ты, говорят, уходишь?
Я смущенно кивнул.
- Куда?
- В прокуратуру. Там я буду полезнее.
- Жаль, конечно. Ты и в газете на своем месте сидел.
Я понял, что Меркулову все известно. А тут уже появился Фоминых с еще мокрыми фотоснимками.
Снимки были отличные. На одном - подбитый немецкий танк, на другом сгоревший, на третьем - шестеро бойцов третьей роты и отдельно - портрет Кузьмичева.
- Все в цинкографию, - распорядился Меркулов. - Вместо корреспонденции дадим длинную подпись под снимками...
- Граждане, воздушная тревога, - сказал голос диктора из черной тарелки радиоприемника.
- Двое на крышу, - скомандовал Меркулов. - Остальные работают.
Я захожу в пустую комнату и, не зажигая ламп, приоткрываю штору и гляжу на небо, перечеркнутое прожекторами. Два вражеских бомбардировщика уже над городом. Один летит в луче прожектора прямо над нами, скрываясь за облаком.
И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же - треск и грохот ломающегося бетона и дерева где-то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв... Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.
- Где? - спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.
- Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.
- Так бежать же надо, бежать, - срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.
- Цыц! - останавливает его Меркулов. - Если взорвется, все равно не успеешь.
В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила - срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз... Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.
- Вызывай саперов, Глотов, - сказал мне ответственный секретарь. - Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.
Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и - несколько медленнее - ее обезвредили.
- Почему она не взорвалась? - спросил я у одного из них.
- Всяко бывает, - ответил он. - Может, и друзья наши постарались... Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.
Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице - ни одного прохожего, ни одной автомашины. Только впереди в конце бульвара и поближе к метро то и дело мелькает огонек обращенного к небу электрофонарика. Вспыхнет и погаснет, погаснет и снова вспыхнет. Еще один сигнальщик... И снова все повторяется. Голос патрульного останавливает меня.