Но бежать нарушитель не мог: я держал его за ноги, а тем временем подоспели те двое.
- Документов пока разглядывать не будем - возьмем так. В разрушенной квартире сигнальную лампу поставил на подоконнике. Без абажура, в пятьсот свечей. Могли бы и на месте кокнуть, но пусть лучше в штабе разбираются. А вам, товарищ, военное спасибо: какого хищника помогли задержать.
Сигнальщика сначала обыскали, потом увели. Ну а я побрел дальше, глубоко потрясенный тем, что и у нас в столице могут жить и работать глубоко затаившиеся и хорошо замаскированные пособники врага. На Кировской улице у меня снова проверили документы и все-таки загнали в ближайшее убежище: тревога еще не кончилась. Зычно и часто гремели наши зенитные батареи, где-то поблизости установленные, и небо по-прежнему рассекали прожекторные лучи. Вражеских самолетов я не разглядел, но их, наверное, было немало: ведь именно по ним и били зенитки.
Спускаюсь в подвал. Дверь тяжелая, хорошо пригнанная, да и сам подвал большой, с бетонными перекрытиями. Здесь полутемно и душно: людей много сидят, стоят у стен, стиснутые, как в пригородном автобусе. Место выбираю себе на ступеньке, поближе к выходу, чтобы скорее добраться до дому в уличной черноте. На ступеньках за порогом тоже тесно и странно тихо: люди почему-то говорят шепотом.
Только прижавшие меня к стенке трое мужчин громко выражают свое недовольство.
- Чего стоишь у выхода? Места внизу не нашел?
- А кому я мешаю? - раздражаюсь я. - Места здесь не нумерованные.
Над нами фонарь - рядом с черной тарелкой громкоговорителя, и я отлично вижу всю троицу. Один в ватнике и лыжных штанах, другой в синей драповой куртке, а третий в распахнутом грязном плаще. Из-под пиджака у него видно горлышко винной бутылки.
- Можешь и синяк схлопотать, фрайер.
- Чур без "музыки", - останавливает его дальний, в лыжных штанах.
- Сыми-ка ты его часики, - вмешивается в не очень любезный наш разговор человек в драповой куртке.
- Не играй с парнишкой, - откликается его собеседник в лыжных штанах, не для того мы здесь.
Я уже давно понял, с кем имею дело и о какой "музыке" идет речь. "Блатная музыка" - воровской разговор шпаны. Конечно, в этом подвале моим часам действительно ничего не угрожает. Тут тебе не одесский "толчок". Да и сами они сразу же от меня отодвинулись, перешли на шепот. Знают бывалые хитрованцы, что в бомбоубежище опускаешься с самым тебе драгоценным. И действительно, в подвале чемоданов полным-полно. Так на что же эти бандиты рассчитывают? Решение принимает старший из них, стриженный под машинку человек в лыжных штанах и ватнике.
- А зачем нам ночной пропуск? Кто-кто, а мы-то знаем, что есть и целиком эвакуированные квартиры, - слышу я.
- Отбой! - возвещает голос диктора в черной тарелке.
Дверь открывается, и старик в кожаной куртке кричит с порога:
- Выходить строго по очереди, не толпиться и не спешить, а главное, крепко-накрепко держать свои вещи.
Мои блатные знакомцы исчезают первыми. А я на всякий случай позвоню в угрозыск: может, там и заинтересуются.
От управдома - им оказался тот самый старик в кожаной куртке - звоню на Петровку, 38. К телефону подходит начальник отдела - так он мне представился - Стрельцов. Рекомендуюсь и рассказываю о заинтересовавшем меня инциденте.
- Сразу видно журналиста, - говорит он.
- Почему?
- Уж очень точны у вас словесные портреты. Ворье, конечно. Если попадутся, возьмем.
Я начинаю злиться.
- А если не попадутся?
- Попадутся. Для чего им в Москве сидеть, когда город эвакуируется? И есть действительно такие квартиры, из которых все жильцы выехали. Кстати, вы ко мне от управдома звоните?
- От управдома.
- Тогда скажите ему от моего имени, чтобы он завтра же вместе с участковым обошел все брошенные квартиры и опечатал их.
Передав управдому приказ уголовного розыска, ухожу наконец домой. Дверь открывать своим ключом не приходится, мать уже вернулась из убежища.
2. Новые жильцы
Мать в заплаканными глазами проводила меня к себе в комнату. Леночка лежала на кровати неузнаваемо похудевшая: волнения, волнения. Как-никак, а эвакуация - это далеко не праздник.
На круглом большом столе было навалено все, что мать собиралась увезти с собой. На три чемодана примерно. Я, как главный упаковщик, сразу же начинаю отбор.
- Ты не спорь, мама, Вадик знает, что нам понадобится, - говорит, не вставая, Леночка. - Театральные мои вещи у нас - в общем багаже вместе с декорациями. Ну а личное все, что нам может понадобиться, Вадим отберет.
У меня жесткий курс упаковки. Постельное белье? Хватит двух комплектов. На одном спите, другое стирается. Все шерстяные вещи прежде всего: зима в Куйбышеве тяжелая. На лето тоже немногое нужно. А это что? Сервиз? Хватит двух фаянсовых кружек и одной эмалированной для заварки. Двух глубоких тарелок достаточно, а может, и они не понадобятся, в столовке кормиться будут. Кухонную посуду сократить вдвое по той же причине.
Через час большой, а по-моему, даже слишком большой чемодан готов. Мать плачет, Лена молчит, а я ухожу от греха подальше. Курят у нас в передней огромной и захламленной чьими-то сундуками и корзинами. Сейчас тут двое: портной Клячкин и оркестровый музыкант Мельников. Клячкин прозевал эвакуацию: мастерская его попросту разбежалась кто куда, а он решил твердо: из Москвы ни шагу! Стар, мол, для фронта, а рабочие руки и здесь пригодятся.
- На интендантский паек хоть сейчас иди. Портных, оказывается, и тут маловато. Фронт близехонек, а шинельки да ватники очень требуются, - ухватил я его реплику, - да и моя Анна Власьевна по специальности - брючница. А штаны кроить - что штатские, что солдатские, не все ли равно?
- Ну а мне не все равно, - откликнулся его собеседник. - Сейчас я в оркестре Большого театра, составили все-таки из оставшихся. Работаем по соседству - в Экспериментальном. И оркестр играет, и публики - полон зал. А что будет, когда наши к Мазилову отойдут?
- Не отойдем мы к Мазилову, Михал Михалыч, - вмешиваюсь я. - У нас в редакции два военспеца сидят. Они бы вам объяснили, что фронт под Можайском, а не в полуверсте от Москвы. Тысячи самолетов к Москве рвутся, а пропускаем мы их только поштучно. Да еще сбиваем где-нибудь на окраинах города.