"А она сама была у Снегиря?"
"Говорит, что была", - подтвердил босяк, а это я ему наврала, конечно, сказала так, как научил меня Вадим. Ну а на Большой Молчановке встретилась сразу с обоими, с Зингером и Сысоевым, который, оказывается, Михельс. Зингеру я сразу понравилась, по его глазам это поняла, а расспрашивать меня он поручил все-таки Михельсу. Тот посмотрел на меня внимательно и говорит:
"Лицо знакомое. Где-то я ее видел".
А я не смутилась, потому что к родственникам переехала на это время немножко пожить, и говорю:
"Наверное, близ костела. Я часто туда хожу. Я католичка".
Михельс же, записав мой адрес, тотчас перешел к форменному допросу.
"Адрес проверим. А теперь подробно о том, что вы делали в Риге до советской оккупации и во время ее?"
И я в точности рассказала о нашем маленьком кафе, где папа орудовал на кухне, мама сидела за кассой, а я подменяла по возвращении из школы нашу дневную официантку Эмму.
"Доходное кафе?" - спросил он.
"Очень", - подтвердила я и соврала, конечно, потому что мы чуть не прогорели, по уши в долгах у поставщиков сидели.
"А когда провозгласили Советскую власть, и кафе и доходы ваши, конечно, стали собственностью государства?" - ехидно спрашивает Михельс, на меня посматривая.
"Обидно было, конечно", - говорю я.
"Что-то большого огорчения я в ваших словах не чувствую, - сразу же подмечает Михельс и спрашивает уже строже: - И кто же надоумил вас бежать из Риги накануне освобождения ее от Советской власти?"
"Мои родные, которые звали меня в Москву: подальше, говорили, от войны будешь".
Тут оба они захохотали, и мне даже самой стало смешно, только я сдержалась. Пусть думают: сидит, мол, глупая девчонка, которая ни в жизни, ни в политике ничего не понимает. Неважная артистка из меня, но с ролью домработницы, думаю, справлюсь. А они оба вдруг начинают говорить по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших гостей в кафе было немало немцев.
"Возьмем, - говорит Зингер, - посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь выдрессированную комсомолом советскую девку брать".
"Смотреть надо, да повнимательнее, - откликается Михельс. - Я своего Серого к ней приставлю" - это он о том босяке, который привел меня на эту Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: "А ты знаешь немецкий язык?"
Я не растерялась и отвечаю:
"Простите, не понимаю".
Он тут же спрашивает, но уже по-русски:
"А какой язык у вас проходили в школе?"
"Латышский и русский, - отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он проверять не будет. И при этом добавила: - Кроме того, у нас в семье говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве, только в Риге перешла в католичество".
Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил, указав на Серого: "Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить".
И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался Михельс, он просто приказывал Серому: "Найди мне его к такому-то часу".
Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери. Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной - в булочную и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе. Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:
"Ты почему одна?"
"Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит", - говорю я, а он продолжает с этакой подозрительностью:
"По-моему, ты по телефону разговаривала?"
"Мне и звонить-то некому", - говорю. Ну, обошлось без последствий, только он на Серого накричал. А вечером и вы все появились. Я очень испугалась, когда Серый револьвер вынул.
- Спасибо, Лейда, - сказал Югов. - Ты нам здорово помогла.
Вечером мы были дома. Югов отпустил меня до утра. О наших чекистских делах, как и всегда, разговора не было. К моим ночным отсутствиям давно привыкли, а вот Лейду все расспрашивали о ее свободной от бабушки жизни в Милютинском переулке. Лейда отчаянно и разнообразно врала.
- Вольная импровизация, - сказал я ей, когда мы остались одни на кухне, - можешь считать себя почти писательницей.
20. Диверсия
Вор-дезертир по кличке "Серый" пришел к своему корешу Митьке Замятину, который тоже ютился в брошенной жильцами квартире.
- Водки принес? - спросил Митька.
- А то нет? Чистый грузинский тархун. Четыреста рублей пол-литра.
- Ну а у меня закусь, черный хлеб с воблой. Карточки новые выдали. Не удалось вынуть?
- Ну сядем тогда. Дело есть.
- Давай.
- Чужому нужно где-нибудь на путях под Москвой мину поставить. Товарный эшелон с танками по Ярославской пойдет. Танки заправлены. Взрыв. Пожар. Половина эшелона - под откос.
- Значит, в Пушкине хочешь?
- Ясно. Там у тебя тесть в депо работает. Поможет.
- За что?
- За пару косых тебе и тестю. Ну и мне кое-что останется.
Замятин подумал и вздохнул:
- Тестю я говорить не буду: выдаст. Самим придется возиться. А я, честно говоря, не люблю в политику лезть. Мне и в России жить неплохо. Да и твой Чужой мне не нравится. Я лучше подумаю.
- Думать некогда. В четверг эшелон пойдет. В шесть часов утра к Москве подходит.
- Боязно, - протянул Замятин, - тут же не с уголовкой дело иметь придется, а с чекистами. Если влипнешь - вышка.
- И чекистов обмануть можно, - убеждал Серый своего собеседника. - А России все одно не будет. Мне один тут из Минска русскую газету привез. Пишут, что зимнее наступление задерживается из-за ранней зимы. Ведь с октября закрутила. А весной новое наступление начнется, и Москве все равно конец. Чужой у своих нас всегда поддержит.
- Не знаю, - опять нерешительно протянул Замятин.
- Сделано, - успокоился Серый, - подберем пару людишек, выберем место и засядем подале. Умно сделаем, все выйдет.
- Чужой тоже будет?
- Непременно. Там же и расчет.
Об этом разговоре я услыхал от Замятина: он сам явился на Дзержинку и сидел у Югова.
- Вот тебе и диверсионный акт, о котором говорил Зингер, - обратился ко мне Югов. - Нашелся честный человек: предупредил. Так говоришь, завтра?
- Завтра после пяти утра. Мину устанавливаем крупную, новехонькую. А мы будем в кустах под откосом сидеть. Там у Пушкино большущий откос, а кусточки реденькие. Устанавливаем, как только тесть мой из депо пройдет. Сам-то он ничего не знает.
- Михельс будет наверняка?
- Мне так сказали. Мы его Чужим зовем.
- Обязательно должен быть. Может, где-нибудь в сторонке. Придется весь этот участок пути оцепить. Московский гарнизон поможет. - Югов засмеялся: А тебя, милок, тоже за живое задело? Не захотел немецким шпионам помогать?
- Не могу против своих, - Замятин опустил голову.
- Я думаю, тебе все равно придется на фронт возвращаться... Хвоста за собой не оставил?
- Нет. Мне доверяют.
- Так иди переулком да посматривай, если что...
Когда он ушел, Югов распорядился:
- Значит, завтра в пять у пушкинского депо. Вы с Безруковым придете пораньше и наблюдайте за всеми, кто появляется у железнодорожных путей. А с начальником Московского гарнизона я сам свяжусь. Вся местность будет оцеплена. На этот раз Михельса мы должны взять.