— Будь осторожен, Павлик! — вздыхает мать.
— Возвращайся пораньше. Ты ведь знаешь, что творится вокруг, ах, боже мой! — отец предпочитает нудным наставлениям и вопросам укоризненный взгляд. Это действует сильнее.
Третий день Эстер у него. Вчера он с трудом нашел объяснения, чтобы уйти вовремя. Что он мог сказать ей? Ничего! Лучше, если она вообще не будет знать о последних событиях.
Он спешил, улыбаясь и радуясь успеху, хотя желудок сжимался от голода. Черная кастрюлька согревала грудь, словно живое существо. Трофей хоть и не поэтический, но драгоценный. Смешно! Ну и что ж? Кнедлики с черешней — и она! Будьте благословенны вы, пузатые, осклизлые клецки, политые застывающим маргарином!
И вдруг ему пришло в голову: не хлебом же единым жив человек. Ей нужно читать, чтоб не сойти с ума от тоски и черных мыслей. О чем она думает в бесконечные часы одиночества? Где блуждает? Ей надо читать, уйти в книгу, оторваться от собственной судьбы, спрятаться в чужих судьбах. Он остановился на «Жане Кристофе» и еще прихватил «Швейка». Ей надо смеяться. Смеяться!
— Ты хороший, — сказала она. Убрала рукой волосы со лба, с благодарностью заглянула ему в глаза. — Почему ты такой? Ведь я приношу тебе только заботы!
Павел остановил ее отрицательным жестом. Он честно старался отогнать от себя мысли о собственном благородстве, убежденный, что не имеет на это права.
— Почему ты такой?
Юноша отвел глаза, пожал плечами.
— Не знаю… А что тут такого? Я обыкновенный. Выгнать тебя? А ты смогла бы? Этого ни один человек не сможет.
— А ты понимаешь, кого прячешь? Ведь ты же меня совсем не знаешь.
— Знаю. Иногда мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.
Она удивленно раскрыла глаза.
— Правда?
— Правда. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что и мне так кажется. Глупо? Может быть. Так принято говорить, да? Я думала об этом вчера, когда ты так рано ушел. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! А мы ведь только позавчера вечером встретились. В парке, на лавочке. Может быть, мы знали друг друга в прошлой жизни. Мы, наверное, были братом и сестрой. Или возлюбленными. У нас была несчастная любовь. Я болтаю глупости, правда?..
— Неважно. Я с удовольствием слушаю, — перебил он ее, и тоска сжала ему грудь. Голос девушки кружил голову, мягко проникал в сердце, сдавливал мятущейся негой. Павел боялся ее. В полутьме он видел ее силуэт; она сидела на краю кушетки, прижав к себе колени, опустив голову. Он растянулся рядом, лег навзничь, скрестив руки под головой. «Возлюбленные… Несчастная любовь…» Нет! Не так! Прошлая жизнь! Фу! Он испытывал неприязнь к этим словам.
— Знаешь, а я не верю в такую чепуху. Прошлая жизнь — сказки для кисейных барышень. И звезды — не дырки в небе или в бумажных шторах. Звезды — это миры, миллионы миров, а месяц — остывший шар. Поэты ничего в этом не смыслят; все это математика, телескопы и цифры, фантастические формулы…
Он рассказывал, а девушка, словно устыдившись своих слов, молчала. Павел протянул руку и погладил ее по плечу, будто желая извиниться за прозаическую трезвость своих суждений. Но ведь она не знает этого. Он хочет быть ученым.
— Ты обиделась?
— Нет. Ты, наверное, прав, а я просто дура.
На крыши спускались сумерки, в их каморку уже закрадывалась тьма, но лампу зажигать не хотелось. С галереи лился желтоватый свет, процеженный через сито занавесок, где-то бормотало радио. Все эти звуки — голоса старого дома — были знакомы ему. Ритмичный стук молотка рассказывал, что молодожены с третьего этажа купили мебель и мужу приходится самому приводить в порядок этот хлам, приобретенный у старьевщиков; сами знаете — в нынешние времена… Из мастерской художника, что забралась под самую крышу, слышатся аккорды гитары и приглушенное пение. Художник разгоняет мышей и тоску. Недавно от него ушла жена, на галерее до сих пор судачат: «Вертихвостка!» Но находятся защитницы: «Ах, бабочки милые, да кому охота жить в вечной нищете, в дыре под самой крышей и нюхать вонь скипидара?»
Голоса, звуки. А над всем этим раскинулось молчаливое мерцающее небо.
Павел смотрел, и ему казалось, что он слышит, как, свистя, проносятся в холодных пространствах миры.
— Павел!..
Он встал, чтоб опустить штору, но голос девушки остановил его.
— Ты когда-нибудь испытываешь страх?
— Перед чем?
— Перед всем… перед жизнью.
Он колебался.
— Иногда…
— А я — постоянно.
— Чего ты боишься? Мышей? Я поставлю мышеловки, — пошутил он невесело.
— Не смейся надо мной. Мне не с кем больше поделиться. Страх все время гложет меня. Даже когда я думаю совсем о другом, даже когда смеюсь. Словно подстерегает, прячется где-то здесь, под сердцем…