Мавриций говорит правду. Но у Кампанеллы нет сомнений в том, как отвечать на эту правду. Он должен твердо сказать, она — ложь. Когда власть становится тиранической, она освобождает народ от обязанности повиноваться ей, бунт перестает быть бунтом, заговор — заговором. Он не станет приводить судьям слова, сказанные на сей счет Фомой Аквинатом. Но и без его авторитета он для себя давно решил — и как философ, и как руководитель заговора: неправедным судьям, прислужникам чужеземцев, насильников и лихоимцев, он не обязан отвечать правду. У него есть высший долг. Перед калабрийцами. И перед теми, кто схвачен, и перед теми, кто на свободе. Перед людьми, поверившими его призывам. У него есть долг перед республикой — великой, мудрой, свободной, справедливой. Во имя тех, кто пошел за ним, чтобы освободить родную землю, чтобы начать от подножия горы Стило поход, цель которого — эта республика, он в сотый раз скажет: «Нет!»
Спокойно посмотрев на Мавриция, Кампанелла громко, отчетливо, ясно сказал:
— Нет! Ничего этого не было!
Очная ставка ничего не дала судьям.
Глава LXI
Когда председатель трибунала доложил вице-королю о результатах очной ставки, ему пришлось выслушать немало язвительных упреков. Не суметь заставить сознаться преступника, против которого есть неопровержимые показания! Уж не хочет ли почтенный судья, чтобы с ближайшей почтой из Мадрида прибыл не только новый, который уже по счету, запрос о ходе процесса, но и приказ о назначении других судей? Он не потерпит, чтобы правосудие в вице-королевстве превращалось в посмешище! Прикажете самому заняться вашими делами?
Очную ставку решили не повторять. После встречи с Кампанеллой Мавриций выглядел потрясенным. Откажется, чего доброго, от своих показаний.
Откуда у проклятого бунтовщика такая сила в обращении с людьми? Из Кастель Нуово поступают донесения, что Кампанелла ухитряется связываться с волей. Пришлось несколько раз менять надзирателей. Он умеет уговорить, упросить, убедить этих служак, и они начинают выполнять его поручения. А о скольких случаях комендант не докладывал, чтобы не навлечь на себя упреков в нерадивости, одному богу известно! А еще в городе ходят сонеты, написанные Кампанеллой. Только этого не хватало…
Кампанелле решили доказать, сколь напрасно его упорство. Последовали одна за другой очные ставки с теми, кто не устоял, не выдержал пытки или страха, сломался, когда на плацу Кастель Нуово воздвигали эшафот для Мавриция. Смотреть на сдавшихся и слушать их показания нестерпимо. Некоторых Кампанелла знал по прежним дням. Некоторые были ему незнакомы. Но все согласившиеся давать показания казались ему на одно лицо. Они спешили с ответом, не дожидаясь, покуда вопрос будет задан. В их голосах слышалась беспокойная неуверенность — они старались угадать, чего от них ждут. Некоторые ответы звучали заученно, гладко. Они говорят не то, что сами видели и слышали, а то, что их вынудили однажды сказать, и теперь больше всего боятся сбиться. Сломленные люди! Даже если они выпросят, вымолят, выслужат себе прощение, они до самой смерти будут всего страшиться. Праведной мести других заговорщиков. Новой немилости Святой Службы, которая, даже если и освободит, не спустит с них глаз, будет требовать новых услуг, а не угодят — снова схватит за действительные или мнимые грехи. Кампанелла понимал — они заслуживают презрения и гнева. Со спокойной совестью называл он их показания ложью, а их клеветниками. И все-таки ему жаль этих людей, у которых не осталось той единственной отрады, которая остается у человека в положении безвыходном: погибая сам, он никого не предал. И все-таки они были разными. У одних сильнее всего чувствуется страх, у других — некое спокойствие, даже важность. Эти и одеты получше прочих узников, и вид у них не такой изможденный. Все ясно: их взяли на крючок не одним только страхом, но и подачками. Тридцать сребреников иногда обретают вид ломтя хлеба, миски каши, стакана вина, мягкой подстилки, целого одеяла. Мерзко!.. Эти оправившиеся, подкормившиеся, подлеченные, возможно, уже заслужили право называться «родственниками» инквизиции.
Кампанелла решил ничего не менять в своих показаниях. Возвращаясь в камеру, он думал не столько о том, с каким свидетелем обвинения сведут его завтра, сколько о том, как сделать, чтобы в той прекрасной и справедливой республике, ради которой начато все это, с людьми не могло происходить ничего подобного. Будущее государство, о котором мечтает узник Томмазо Кампанелла, станет великой семьей. Все сверстники в нем будут называть друг друга братьями, а тех, кто старше их на двадцать два года, — отцами, тех же, кто на двадцать два года моложе, — сыновьями, как в огромной дружной семье. И не только называть, чувствовать себя родными. Господь с тобой, Кампанелла, о чем ты думаешь в тюрьме! Да не все ли равно, как станут обращаться друг к другу люди в будущем государстве, которого нет нигде, кроме твоего воображения? Нет, мысленно отвечал он рассудительно-язвительному голосу, прозвучавшему в его душе, нет! Это важно. Он должен представить себе каждый камень, каждую опору, каждую скрепу будущего, а дружество и братство — важнейшие среди них.