Глава LXXII
Нелегко устремляться мыслью к сложнейшим проблемам философии, возноситься воображением в мир небесных светил тому, кто еще помнит, как корчился на колу. Трудно заставить себя забыть о том, что его пожизненный удел — тюремная камера. Эта ли, другая ли, все равно — до конца жизни толстые стены, двери на запоре, глазок в дверях, решетка на окне. Он глядит на бумагу, держит перо и ловит себя на том, что мысли его снова в застенке и перед мысленным взором — судьи, протоколисты, палачи. Картина пострашнее Дантова ада. Теперь он может судить об этом — он побывал в земном аду! Хватит того, что видения эти мучают его, терзают, душат ночами. Днем он должен их победить, он может их победить, он их побеждает. Философствовать — значит учиться умирать, говорили древние. Но почему же умирать? Чем больше размышляет он над тем, как устроена Вселенная, тем больше он верит, что смерти нет. Жизнь каждого человека связана с жизнями других существ, со всей природой. Разве мы знаем, чем мы были в материнской утробе и в отцовском семени? Разве мы помним, что были когда-то хлебом, из которого произошла наша кровь? А ведь прежде того мы были травой, из которой родился хлеб! Окружающие нас вещи, которые составляют физический мир, постоянно изменяются и превращаются друг в друга.
С чем сравнить это? Кампанелле, неутомимому читателю, вдруг пришло на ум сравнение, точнее не придумаешь! Как типографский шрифт постоянно употребляется для набора новых страниц и постоянно рассыпается снова на буквы, так все существующее в телесной оболочке подвергается превращениям. Не думай о смерти, что она — только конец. Смерть одного служит зарождению многих, и из многих смертей рождается и новая вещь и новое тело. Не надо страшиться смерти. Не надо утешаться загробной жизнью! Бессмертие в том, что жизнь едина. В человеческом теле хлеб умирает и оживает вновь, превратившись в человеческую кровь, а кровь становится плотью и жизненным духом. Так многочисленные страдания, наслаждения, жизни и смерти создают жизнь нашего тела. Нам предшествует не одна жизнь одного организма, нас породившего, но поток жизней. И, умирая, мы оживаем в этом потоке. Поток жизни бесконечен! В нем сливаются бессчетные жизни и смерти, и все эти превращения составляют жизнь мира. Ничто не умирает. Бог, каким его представлял себе Кампанелла, не позволяет умереть тому, чему он однажды дал бытие! Надо додумать эту мысль до конца — она великое утешение. Кажется, он снова пришел к ереси? Он не может жить, не размышляя, а размышления неизбежно приводят мыслителя к тому, что принято считать ересью.
Иным людям, чтобы ощущать себя счастливыми, нужны роскошные дома, дорогие одежды, обильные пиры, шумная слава, восхваления льстецов, некоторым — власть, которая дает все: и роскошные дома, и дорогие одежды, и обильные пиры, и восхваления льстецов, и шумную славу. Кампанелла счастлив тем, что у него не отбирают пера и бумаги, вечером дают светильник, не препятствуют писать. А уж если друзьям удается добиться свидания с ним — это радость безмерная!
Разрешение было однажды дано дель Туфо-младшему, Джованни Джеронимо. Дель Туфо вошел в Кастель Нуово с письменным дозволением важного лица и все-таки не смог преодолеть внутренней дрожи, когда перед ним отворились и со скрипом затворились ворота тюрьмы. Представилось вдруг, что ворота закрываются за ним навсегда. По двору, воркуя, ходят голуби, скачут воробьи. На дворе играют замурзанные дети. Но каждый шаг по этому не раз залитому кровью двору труден.