Джованни едва поверил, что перед ним Кампанелла. Казалось, они последний раз виделись не несколько лет назад, а десятилетия. Его встретил глубокий старик. Движения Кампанеллы затруднены и, по-видимому, причиняют ему страдания. На изрезанном морщинами лице резко выступили скулы. Страшный плуг вспахал эту плоть! Кампанелла сильно сутулился и казался еще коренастее, чем прежде. Тонзура его давно заросла, черные волосы поредели и поседели. Не изменились только глаза — огненно-черные. Они приковывают к себе взгляд собеседника, завораживают — недаром их побаивались суеверные люди. И голос остался прежний — сильный, глубокий голос оратора, проповедника, учителя, созданный для того, чтобы убеждать.
Дель Туфо спросил, какие у Кампанеллы надежды. Тот отмахнулся. Какие надежды! А вот желания есть — он хочет получить книги, он хочет передать на волю свои рукописи. Джованни обещал доставать книги, поколебавшись, согласился вынести сочинения Кампанеллы и позаботиться об их судьбе. Начать надо с того, которое покажется наименее опасным, если попадет в чужие руки. Кампанелла усмехнулся: ересь можно найти в каждом его сочинении. Если дель Туфо опасается, он не станет подвергать его тревогам и риску. Он был несправедлив к молодому другу. Тот твердо решил помочь Кампанелле всем, что в его силах, а если поколебался, то кто не поколебался бы на его месте? Рукопись была вынесена благополучно — недаром фамилия дель Туфо принадлежала к самым чтимым в Неаполе. Джованни еще не раз посещал Кампанеллу.
За стенами тюремного замка стали известны новые стихи узника, доставленные на волю дель Туфо. У Кампанеллы была пора, когда после полупризнаний, вырванных прежними пытками, он написал немало мрачных строк. Он горько каялся в этой своей слабости, писал, что оказался недостойным своего пророческого предначертания, у него даже один раз вырвался вздох: «Бедный Кампанелла!» Теперь, когда он прошел через бесконечные месяцы игры в безумие, когда он выдержал сорок часов «Вельи» — самоуважение вернулось к нему. Джованни Джеронимо дель Туфо поразился тем, какая гордость и какая воля звучали в новых стихах Кампанеллы. Он писал, что, побывав в преисподней — в пыточном застенке, поправ самоё смерть, он видит, что в его судьбе осуществилось то, во что он верил. Муки, которые он претерпел, подтверждают его высокое предназначение. Он освободился от ада телесных мук, однако бездействие в темнице тоже мука. Достаточно ли одной мудрости, чтобы изменить мир? Нет! Для этого нужна сила. Если ты снова придешь в мир, Господь, восклицает Кампанелла, приходи вооруженным! А сам он, пророк, посланный Богом, в темнице не может достать оружия. Его оружие — мысль!
Иногда им овладевают усталость, сомнения, горечь, боль. Тогда он снова осуждает мир, где выживает лишь тот, кто притворяется глупцом, где мудрость надо таить за плотно закрытыми дверьми, а на людях рукоплескать безумным речам и делам.
Тяжело было сообщать Кампанелле известие, которое однажды принес дель Туфо, но промолчать нельзя. В Риме Конгрегация Индекса готовит окончательный запрет всех сочинений Кампанеллы. Печатных и рукописных. Тех, что уже написаны. И тех, которые он еще собирается написать. Дело за последними формальностями. Сочинения Кампанеллы попадут в один список вместе с трудами несчастного Джордано Бруно. Это имя посетитель произнес, невольно понизив голос.
— Оказаться в одном списке с Бруно — великая честь! — проговорил Кампанелла и улыбнулся. Дель Туфо вздрогнул — невероятной была улыбка на этом лице. Казалось, она пришла на него с другого лица, из другой жизни.
Странной была эта пора в судьбе осужденного. В ней все то и дело менялось, как в природе в пору самой переменчивой погоды. Кампанелле то делали поблажки, то лишали их, например, запрещали писать, держали то в общей камере, то в одиночке, свидания то позволяли, то отменяли. Заранее предугадать эти перемены невозможно, но они позволяют судить о том, что происходит за стенами Кастель Нуово. Идет дипломатическая игра между Римом и Мадридом, веют едва уловимые веяния при дворе вице-короля, доносятся слухи о том, что Кампанелле собираются устроить побег, или о том, что его имя вызвало интерес за пределами Италии. И все это отражается на его положении, определяет, как его накормят, сколько масла дадут для светильника, спать ему на постели или валяться на полу, станут пинать его надзиратели, выполняя приказание: «С ним впредь построже», или не станут. Он — малая песчинка между могучими колесами. Колеса эти хотели смолоть его в пыль. Не смогли. Не смогли! И теперь эта стойкая песчинка при каждом новом повороте государственных и церковных колес напоминала о себе, а они отвечали, то усиливая давление на песчинку, то пытаясь сделать нечувствительной эту помеху смазкой поблажек. Не давал Кампанелла забыть о себе, никак не давал!