— Не вздумай оправдываться! Теперь твой удел надолго — покаяние, — сказал настоятель.
Томмазо чувствовал, как в его душе звенит тонко натянутая струна, готовая лопнуть. Сейчас он все скажет.
Он промолчал.
Была объявлена кара. Его ссылают в глухой монастырь в Альтомонте. Провинциал благословил эту меру. Тамошний настоятель оповещен. Прочие наказания, заслуженные им, брат Томмазо понесет на месте. Отправиться в путь надлежит завтра.
Томмазо надеялся, что с ним пошлют Дионисия. Нет, его будет сопровождать брат Никколо. Тот самый монах, который тенью скользил мимо них по саду, когда они вели с Дионисием долгие беседы.
В Альтомонте так в Альтомонте. Странное безразличие охватило его. Он сам выбрал свою судьбу, которая сделала его постыдно зависимым от чужих приказов, от чужой воли, от чужого неразумия. Ну нет! Приказывать они могут его телу. И он вынужден им повиноваться. А его воля, свободна ли она?
Шесть лет назад, когда у него на губе появился первый пушок, наставник привел его в обитель Плаканики, и он стал послушником. Пять лет прошло с тех пор, как он в той же обители принял пострижение. «Уже двадцать лет, а еще ничего не сделано для бессмертия!» — с горечью подумал он словами Юлия Цезаря. Разве что в дополнение к латыни выучился за эти годы читать по-гречески, разве что к учению Телезия приобщился, разве что горы книг прочитал. Да еще стал грешником в глазах своего ордена. Ему строго предписано перейти в Альтомонте. А почему не ослушаться? Что мешает ему ослушаться? Так может спросить тот, кто не давал такого обета, как он, не рос в таких стенах, не носил такого облачения. Ослушаться? Стать изгоем? Об этом даже подумать страшно. Не для того вступил он на этот путь, чтобы зачеркнуть все, что уже пройдено по нему, — к наукам, к сокровенным тайнам, которые еще не открылись, но которые откроются ему, он верит в это.
Это о нем не то с похвалой, не то с тревогой сказал один из начальствующих в обители: «Не столько читает, сколько пожирает книги!»
Он не знает, что такое обитель в Альтомонте. Верно, такая же, как в Плаканике, в Сан-Джорджо, в Никастро, чуть больше или чуть меньше, с порядками чуть свободнее или чуть строже. Какая бы она ни была, пусть там следят за каждым его шагом, прислушиваются к каждому его слову, они не помешают ему идти своим путем. Для него идти своим путем — значит думать… Мыслям не прикажешь!
Последний раз оглядел он стены, извергшие его за непокорство. Ничто не привязывало его к ним. Оставалось проститься с Дионисием. Это было не просто, ибо немедленно станет известно. Воистину говорю я вам — и стены имеют уши! Во время последней службы, которую Томмазо еще должен был отстоять здесь, он постарался оказаться в церкви рядом с другом и между словами молитв назначил ему встречу в монастырском саду. Надо не прятаться, а стать на самом видном месте.
Дионисий признался другу, в соседней деревне живет молодая вдова, которая ему предана. Вести можно пересылать через нее. Он сказал, как ее найти, как сделать чтобы она поверила, что посланец — друг, назвал ее имя. Лицо его просияло.
Томмазо был потрясен. Не тем, что Дионисий придумал способ переписки, а тем, как свободно говорил о любящей его женщине. Он завидует другу. Дионисий преступил суровый запрет и не терзается, а счастлив.
Когда Томмазо ушел в свою келью, чтобы провести последнюю ночь в этих привычных, в этих опостылевших стенах, он думал не о том, что ждет его на следующий день. Он читал Библию. «Песнь Песней» читал он.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…»
Он не спал. Строки «Песни Песней» томили его душу. Он видел смуглую девушку, стерегущую виноградник, девушку, обожженную солнцем. Впервые стал ему явствен смысл строк: «Моего собственного виноградника я не стерегла». Она полюбила… Сладостно-томительны были строки: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Нестерпимо произносить эти слова и вслушиваться в них в тесной и душной каменной келье в эту темную теплую ночь. У него еще не было любимой, но он уже изнемогал от любви! Он не станет творить крестные знамения, произносить молитвы и отбивать поклоны, чтобы отогнать от себя это наваждение…
Глава XVI
Томмазо отправился в путь, едва забрезжил рассвет. Слоистый туман, сползший ночью с гор, еще не растаял. Он шагал быстро. Монашек, приставленный к нему, поспевал с трудом, пытался заговорить с Томмазо, тот едва отвечал. Откровенностей ждешь от меня, жалоб на наказание? Не дождешься, гадина!