Кампанеллу вернули в камеру, дверь которой первый раз была не заперта. Ему принесли новое облачение взамен старого. Прислали цирюльника сбрить длинную бороду. Сочувственно вздыхая, цирюльник посетовал, что не смеет прикоснуться к заросшей тонзуре. Его рукам сие не подобает, тонзуру обновят в монастыре. Потом, наклонившись к уху Кампанеллы, он шепнул:
— Вас ждут в доме синьора дель Туфо.
Он снял с души Кампанеллы большое сомнение. Тот не знал, может ли войти в дом своего покровителя, не навлечет ли этим беды на него, не вызовет ли недовольства своим появлением. Отрадно знать, что есть дом, где его ждут.
Марио дель Туфо ужаснулся, так изменил этот год его друга: впали щеки, землисто-серой стала кожа, серебряные нити появились в волосах. А ведь ему и двадцати пяти нет! Только глаза не погасли — в них все то же пламя. И столь же пылко звучит его речь. Своих судей Кампанелла изображает в лицах: их мрачную серьезность, их лицемерную елейность, их умение говорить, не глядя на того, с кем говорят, их тупую убежденность, что они делают важное дело, их ощутимое соперничество. Портреты получаются злыми. Отсмеявшись, хозяин берет с Кампанеллы обещание больше никогда своих судей не передразнивать. Святые отцы терпеть не могут шуток. Им подозрительна веселость.
Весть о том, что Кампанелла на свободе, немедленно собрала в доме дель Туфо верных друзей. Кампанелла не стал скрывать от них, что с ним происходило. Он защищал Телезия — вот главное обвинение. Поклонникам Телезия следует это знать. Сказал и о решении — он должен покинуть Неаполь. Друзья подавленно молчали. Молодой блестяще одаренный человек, столь много уже свершивший, столь много обещающий в будущем, должен похоронить себя в глухом монастыре, где нет ни книг, ни ученых собеседников, где его доймут, налагая одну епитимью за другой!
Кампанелла радовался, что видит друзей, слышит их голоса, расспрашивал, как жаждущий, о новостях. Они, увы, невеселы. Невежественный и подлый хулитель Телезия — Марта в чести и славе. Сочинениями Телезия занимается в Риме Конгрегация Индекса запрещенных книг. Запрет их — дело ближайшего будущего. Еще печальнее другое известие — в Венеции схвачен Джордано Бруно. Имя Бруно Кампанелла слышал мельком, трудов его покуда не читал. Зато о нем может все рассказать Джамбаттиста делла Порта. Старше Кампанеллы на двадцать лет, Бруно завоевал себе славу на родине и во многих странах лекциями, участием в диспутах, могучей памятью, пламенным поэтическим даром, красноречием. Но более всего — смелостью суждений: он утверждает, что обитаемых миров множество. И вот теперь над ним тяготеет обвинение в ереси. Венецианские темницы пострашнее той, из которой вырвался Кампанелла. Там в самые жаркие дни узников держат в камерах под свинцовыми крышами. Свинец раскаляется, и несчастным скоро начинает казаться, что они в пекле. Кампанелла представляет себе, что испытывает сейчас Бруно, какими мыслями терзается днем, какие кошмары преследуют узника по ночам. Его отвлекает от невеселых размышлений голос Марио дель Туфо:
— Что вы решили, отец Томмазо?
Кампанелла ответил:
— Суд надо мной был неправым. Пристрастны и глухи к моим доводам были судьи. Покоряться их приговору я не стану. В Калабрию не вернусь. В Неаполе оставаться мне нельзя. Умоляю о советах, добрые друзья мои, уповаю на помощь.
Глава XXII
Снова дорога. И не ближняя. Кампанелла решил отправиться в Рим. Почему в Рим? Он сам не смог бы ответить на это. С тяжким сердцем покинул он Неаполь. Найдет ли он в новом месте таких друзей?
Последний раз поглядел он на прекрасный залив, на рыбачьи лодки, которые под пестрыми парусами скользили по синей воде, на Везувий. Ему было хорошо в Неаполе. Ему бывало страшно в Неаполе. Но он не жалеет, что на его жизненном пути оказался этот город.
В пути никто не обращал на него внимания — мало ли странствующих доминиканцев, бернардинцев, францисканцев, кармелитов бродит по итальянским дорогам. Он не предполагал, что такую радость доставит ему созерцание гор, деревьев, ручьев, смех детей, голоса взрослых, пение птиц, перебранка женщин, цокот копыт, шум ветра. Сладок хлеб, даже черствый, если он съеден не в темнице. Пиршеством кажется простая луковица, наслаждением — миска деревенской похлебки. У всего, что он видит, что он обоняет, что ест, — вкус и запах свободы. Нет ничего прекраснее! Так ему кажется первые дни. Но потом он куда острее, чем прежде, видит: одной свободы мало для счастья. Крестьяне, у которых он находит приют, жалуются на тяжкие поборы. В каждом селении могут рассказать о том, как погубили человека неправедные судьи или ограбили бандиты. Ну ладно, с бандитами еще можно договориться, а как договоришься с властями?