Кампанеллу и Стильолу занимала астрология. Как многим ученым того времени, она представлялась им серьезной наукой. Они знали, что мудрый Пико делла Мирандола высмеял астрологию. И это омрачало их. Но они знали в другое — знаменитый Кардано, математик, так верил в астрологию, что покончил с собой тогда, когда должен был умереть согласно гороскопу, составленному им для себя.
Занятия астрологией прошли через всю жизнь Кампанеллы. Он верил, подобно многим большим умам, что если все во Вселенной находится во взаимосвязи, все пронизано некими общими силами, значит, подобно тому, как луна оказывает влияние на приливы и отливы, так движение всех небесных светил может влиять на земные события и людские судьбы.
Близилось начало нового, семнадцатого, столетия. Кампанелле и Стильоле казалось: небесные знамения предвещают великие перемены на рубеже веков. Неудивительно. С этим рубежом издавна связано представление о неизбежных грозных событиях: на землю обрушится божий гнев! Но вслед за ним наступит тысячелетнее царство добра и справедливости.
Кампанеллой овладело страшное нетерпение. Может ли тот, кто жаждет перемен, довольствоваться ожиданием? Разве не должен он их приблизить? Мало ли кругом людей, недовольных несправедливостью, тяготящихся испанским владычеством, всесилием иезуитов и инквизиции, неправыми судьями, всем неустройством жизни! Надо найти их, объединить, направить их недовольство на единую благородную цель.
Кампанелла не успел превратить эти мысли в дело. Его предупредили — на него снова обратила внимание инквизиция, на сей раз неаполитанская. Кто донес на него? Некий мудрец сказал: «Если меня обвинят в том, что я украл городские ворота, я не стану опровергать обвинения, а спасусь бегством».
Кампанелла спешно покинул Неаполь.
Глава XXXIII
Родная деревушка, милое его сердцу Стиньяно, жила по-прежнему. Здесь жизнь зависела от того, когда созреет виноград, когда наступит пора убирать маслины, какой выдалась погода, не напала ли болезнь на лозу. Родительский дом обветшал, родители постарели. Кампанелла чувствовал себя виноватым перед семьей. Думая о благе всего мира, что сделал он для счастья близких? Ничего! А им так мало надо! Но и этой малости нет у него. Богатства он не приобрел. Слава его опасна, и само его появление в отчем доме грозит этому дому бедой. Книги его запрещены. Будущее его полно превратностей. Он не может ни нового жилья родителям построить, ни отцу его работу облегчить, ни матери подарка сделать. А всего больнее чувствовать: родителям, особенно отцу, трудно с ним говорить. Он называет его то привычным с детства именем — Джованни, то данным ему при посвящении в монахи — Томмазо. Сын неузнаваемо изменился. Да и как иначе, где только не побывал. Даже в самом Риме! Сын — человек ученый. Как говорить с таким? Ученый-то ученый, но ни славы, ни богатства не нажил. О своих злоключениях Кампанелла отцу рассказывать не стал. Неизвестно, что будет, узнай отец, что Томмазо сослан на родину по приговору Святой Службы. Страх перед инквизицией велик. Да и не только страх, слепая вера: невиноватого она преследовать не станет. Даже родному отцу довериться опасно. Сколько людей схвачено инквизицией по доносам или оговорам родных. Последние наступили времена: сын доносит на отца, отец — на сына, брат — на брата!
Кампанелла, задумавшись, шел по каменистой тропинке к ручью. Ему повстречалась старая, согнутая годами и работой женщина в черном — таких много в Стиньяно.
— Благословите, отец святой! — почтительно сказала она. Кампанелла вгляделся в нее. Жалость пронзила его. По огромным карим глазам, по рыжим нитям в седых волосах узнал соседку. Когда был мальчиком, она, молодая, красивая, рыжеволосая, высокогрудая, встретив его, смеялась хмельным смехом — видела, мальчик волнуется. Долго снилась ему потом в монастырской келье. От прежней красавицы остались только глаза да ловкое движение, каким она сняла с плеча корзину с бельем, — шла от ручья. Там он увидел ее когда-то в высоко подоткнутой легкой юбке, в белой рубахе, облегавшей грудь. Он уже сам давно не мальчик, но она! За эти годы он дважды прошел и проехал чуть не всю Италию. Сколько городов, сколько людей повидал! А она никуда не выбиралась из родной деревни. И весь ее путь каждый день — из дома к ручью, из дома на огород, из дома на виноградник, из дома в церковь и, может быть, раз-другой за год — в Стило. Каждый год рожала детей, нянчила их, хоронила, недоедала, недосыпала. Что толку во всей его философии и поэзии, если он не знает, как помочь этой женщине?