Когда Кампанеллу привели на допрос, он увидел перед собой сравнительно молодого, очень бледного, холеного, тонкогубого человека, весьма нарядно одетого по испанской моде, в бархат и кружева, со сверкающими перстнями на руках. Ксарава долго внимательно вглядывался в коренастого, заросшего, одетого в рванье узника. Прокурор прикладывал к лицу надушенный платок: от того, кто стоял перед ним, несло потом, затхлостью камеры, запахом гнилой соломы, служившей ему постелью.
«И этого человека называют Мессией?» — искренне изумился Ксарава. И тут же вспомнил, как некогда другой чиновник, звавшийся, правда, не прокурором, а прокуратором, с не меньшим изумлением взирал на приведенного к нему бедняка, которого тоже называли Мессией. Нет, он не станет уподобляться Пилату, не станет спрашивать у стоящего перед ним: «Что есть истина?», не будет пускаться с ним в философские прения. Этого он не может себе позволить. А жаль. Это было бы интересно. Говорят, грязный оборванец — непревзойденный мастер ученого спора, чудо красноречия, автор примечательных, хотя и весьма подозрительных сочинений. Надо прочитать при случае. Но все это пока придется отложить. Надо выяснить главное.
Зал, куда узника привели на допрос, помещался в верхнем этаже крепостной башни. Через узкие окна было хорошо видно море — бескрайняя темная синева, над которой стремительно летали, то падая к самой воде, то взмывая вверх, бакланы. Рыбачьи лодки под пестрыми парусами казались отсюда совсем маленькими. Кампанелла не мог оторвать взгляда от моря. Если спасение придет, оно придет отсюда. Морской ветер, проникавший сквозь башенные окна, нес запах надежды и свободы.
Первый вопрос Ксаравы он, завороженный морем, почти прослушал. Тот спрашивал, кажется, где Кампанелла был захвачен стражниками, словно сам этого не знал. Однако дальше началось нечто странное. Инквизиторы после неизбежного вопроса о том, известно ли узнику, за что его арестовали, начинали выяснять генеалогию обвиняемого, спрашивать о предках, родителях и родственниках, о знакомых. Ксарава пренебрег всем этим.
Не задавая вопроса о заговоре — само существование заговора для него непреложная данность, — он сразу спросил о помощи, обещанной заговорщиком его святейшеством. «Будто бы обещанной», — осторожно сказал он.
Кампанелла почувствовал: именно это больше всего занимает Ксараву. Неясно лишь, чего больше желает прокурор — подтверждения или отрицания. Однако откуда столь странный слух? Переговоров с папой Кампанелла и его друзья не вели. Дионисий, правда, считал: все, что может убедить как можно больше людей встать на их сторону, — благо. Если найдутся калабрийцы, которые пойдут за ними, лишь узнав, что их дело благословил папа, надо сказать им то, что они так жаждут услышать. Ради великого дела не зазорно пойти на маленькую ложь, рассуждал он. У противников наших, иезуитов, тоже не грех поучиться. Если наши враги будут действовать по правилу «цель оправдывает средства», а мы решим не марать своих белых одежд, нетрудно предсказать, кто победит. Мы будем биты! Кампанелла не соглашался с Дионисием, но обстоятельства помешали ему довести спор до конца — нельзя было углублять их разномыслие. Сейчас на допросе он понял — Дионисию удалось убедить часть их сторонников, что заговорщики могут надеяться на поддержку папы. Хитрить со своими Кампанелле претило, но ничто не мешает ему лукавить, отвечая испанской ищейке. Не ответив прямо, он дал понять Ксараве, что имеет все основания надеяться на могущественное заступничество. На самое могущественное заступничество, какое только можно себе вообразить. На прочие вопросы отозвался, как человек, искренне недоумевающий, что его арестовали. Он не знает за собой никакой вины, недоразумение скоро выяснится, а клеветники и гонители будут наказаны.