Податель сего письма - мой друг, а потому не откажите ему в вашем расположении. Он родом из китайской провинции Хэнань и оказал мне немаловажные услуги в те времена, когда был мандарином, а я - главой фактории в Кантоне {1}. Постоянно бывая среди англичан, он выучил ваш язык, но совершенно не знаком с вашими обычаями и нравами. Он слывет философом, и я убежден, что он честный человек; это послужит ему наилучшей рекомендацией в ваших глазах, равно как и то, что он друг
бесконечно преданного вам... и т. д.
Письмо II
[Приезд китайца в Лондон. Цель его путешествия. Описание улиц и домов.]
Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу.
Лондон
Друг сердца моего!
Да осенят крыла благодати ваше жилище и да оградит вас щит совести от пороков и невзгод! Примите мою благодарность и уважение за все благодеяния это единственный дар, который может предложить бедный странствующий философ. Судьбе угодно было сделать меня несчастным: другим она позволяет, выражать дружескую привязанность поступками, мне же для изъявления искреннего чувства оставляет одни слова. Могу ли я не замечать, с какой деликатностью вы стараетесь умалить собственные достоинства и мой долг перед вами. Уверяя, что недавние знаки вашей дружбы - всего лишь ответ на мои прежние услуги, вы добиваетесь, чтобы в вашей великодушной щедрости я видел лишь простую справедливость.
Оказывая вам в Кантоне некоторые услуги, я был побуждаем к тому законом, человечностью и просто служебным долгом; те благодеяния, которыми вы осыпали меня в Амстердаме, не предписывались законом или справедливостью, и даже половина их превзошла бы самые пылкие мои ожидания.
Поэтому прошу вас принять назад тех деньги, которые вы тайно положили в мой багаж, когда я уезжал из Голландии, и которые я обнаружил лишь по приезде в Лондон. Вы - купец, я - ученый, и, стало быть, вы любите деньги больше, чем я. Избыток для вас - источник радости, я же охотно довольствуюсь необходимым. Поэтому примите то, что принадлежит вам по праву. Деньги эти могут принести вам радость, даже если вам не случится истратить их, мне же они счастья не прибавят, ибо я счастлив тем, что имею.
Плавание из Роттердама в Англию было для меня тяжелее всех прежних моих путешествий. А ведь я пересекал необозримые и дикие просторы Татарии, испытал всю меру суровости сибирского климата, сотни раз грозила мне гибель от руки диких кочевников, и без трепета смотрел я на то, как вздымался к небу песок пустыни, точно волны бурного моря. Во всех этих злоключениях я неизменно сохранял присутствие духа. Но, когда я плыл в Англию, решительно все вызывало изумление и ужас в том, кто впервые доверился морю, хотя команда корабля не видела ни малейшего повода для тревоги. Наблюдать, как земля исчезает из виду, а корабль взлетает на волнах, точно стрела, пущенная из татарского лука, слышать, как воет в снастях ветер, и испытывать тошноту, которая лишает мужества даже самых сильных, - все это было для меня внове и застало меня врасплох.
Для вас, европейцев, морское путешествие - пустяк, мы же, китайцы, восхищаемся человеком, побывавшим в открытом море. Я знаю провинции, где нет даже слова, обозначающего океан. Тем удивительнее народ, среди которого я теперь живу, народ, который создал империю на столь зыбкой стихии и возвел города среди морских валов, что вздымаются выше хребтов Типарталы, над пучиной, что страшнее самого свирепого урагана.
Признаюсь, рассказы об этом и побудили меня отправиться в Англию; они-то и склонили меня предпринять путешествие, длившееся семьсот тягостных дней, ибо я хотел воочию убедиться в благоденствии этой страны и ознакомиться с ее городами, искусствами, науками и ремеслами.
Судите поэтому сами, сколь велико было мое разочарование по приезде в Лондон: ведь я не увидел ничего похожего на благоденствие, о коем столько разговоров за границей. Куда ни взгляну, на всем - на домах, на улицах и жителях - лежит печать унылой мрачности. Здесь не встретишь нарядной позолоты, украшающей китайские здания. Некоторые улицы Нанкина {1} устланы листовым золотом. В Лондоне ничего похожего не увидишь. Зловонная жижа медленно течет по мостовой {2}; доверху нагруженные фургоны с огромными, тяжелыми колесами заполняют все проезды, так что чужестранцу некогда глядеть по сторонам, и он рад уже тому, что вовремя унес ноги и не был раздавлен.
Архитектура здешних домов очень бедна, их украшают лишь грубо намалеванные картины {3}, которые вывешены на дверях или окнах и свидетельствуют о бедности и тщеславии их владельцев: тщеславии - потому что каждый из них непременно выставляет такую мазню на всеобщее обозрение, бедности - потому что они не могут приобрести картины более пристойные. К этому следует прибавить, что фантазия здешних художников поистине жалка: поверите ли, - провидя не более полумили, я видел пять черных львов и трех голубых кабанов, хотя, как известно, животные подобного цвета если где и водятся, то только в буйном воображении европейцев.
Сумрачный вид здешних домов и угрюмые лица их обитателей наводят меня на мысль, что народ этот беден и что, подобно персам, англичане производят впечатление богачей всюду, но только не у себя на родине. Богатство человека видно по его глазам, гласит пословица Кси Ксо-фу {4}; если верить этому, то нет под солнцем народа беднее англичан.
Впрочем, я живу здесь только два дня, а потому не стану делать поспешных заключений. Прошу вас всемерно содействовать тому, чтобы письма, которые будут адресованы мной Фип Си-хи в Москву, пересылались туда как можно скорее. Я не стану их запечатывать, дабы вы имели возможность снять с них копию или сделать перевод, поскольку вы в равной мере владеете голландским и китайским языками. Дорогой друг, пусть наша разлука огорчает вас так же, как она огорчает меня. Даже сейчас, когда я пишу это письмо, я не перестаю скорбеть о том, что вы далеко.
Прощайте!
Письмо III
[Еще о лондонских впечатлениях. Приверженность англичан к роскоши.
Благие последствия этого. Джентльмен и дама, одетые по моде.]
Лянь Чи Алътанчжи - татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи
для последующей пересылки с русским караваном в Китай {1},
первому президенту Академии церемоний {2} в Пекине - Фум Хоуму.
Не думай, о наставник моей юности, что разлука может ослабить мое уважение к тебе, а разделяющие нас пустыни - стереть в памяти твой благородный облик. Чем дальше я уезжаю, тем острее боль разлуки, ибо по-прежнему нерасторжимы узы, связывающие меня с отчизной и с тобой, и каждый переезд лишь удлиняет цепь, которую я влачу {3}.