Вот так-то, друг мой, праздность напускает на себя глубокомысленный вид, и, размахивая погремушкой, с младенческим бессмыслием требует, чтобы мир в восхищении взирал на нее, и называет это глупое времяпрепровождение философией и ученостью.
Прощай!
Письмо ХС
[Подверженность англичан сплину.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, безделием и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады. Если же чужеземец им не встретится, они довольствуются дракой с себе подобными.
Богатые, как более чувствительные, испытывают более сильные приступы этого недуга. Однако если бедняки в таком случае преисполняются дерзости, то эти, напротив, утрачивают твердость духа. И вот генерал, который, когда здоров, смело стоит под градом ядер, во время припадка боится задуть свечу, а адмирал, встречавший, не моргнув, бортовой залп, все дни напролет сидит в спальне, нахлобучив на себя два ночных колпака, и вздрагивает при малейшем сквозняке, так что лишь черная борода да насупленные брови отличают его от супруги.
В загородных поместьях эта болезнь чаще поражает прекрасный пол, в городах же она особенно опасна для мужчин. Дама, годами чахнувшая в сельском уединении среди воркующих горлинок и тоскующих соловьев, вновь обретает былую живость, проведя одну ночь в городе за карточным столом. Зато ее супруг, который в деревне отличался завидным здоровьем, охотился и напивался, в городе томится хандрой в той же мере, в какой к его супруге возвращается веселость духа. Приехав в Лондон, они обмениваются недугами. Из-за ее званых вечеров и пикников он надевает меховой колпак и фланелевый набрюшник точь-в-точь, как индеец, который, когда его жена благополучно разрешится от бремени, дозволяет ей хлопотать по хозяйству, а сам вместо нее ложится в постель принимать поздравления и соболезнования.
Но те, кто постоянно живет в городе, обязаны этим недугом прежде всего погоде. Трудно описать, что может натворить восточный ветер. Известны случаи, когда он превращал светскую даму в кушетку, олдермена - в пирожное с заварным кремом, а вершителя правосудия - в крысоловку. Даже философы становятся жертвой его воздействия. Поэтов он нередко превращает в детскую погремушку, а сенатора-патриота - в буфетный столик.
На днях я отправился с визитом к господину в черном и вошел к нему в дом в том приятном расположении духа, которое всегда рождает уверенность в радушном приеме. Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте. Мне показалось весьма нелепым, что человек на склоне лет тратит попусту здоровье и душевные силы, будучи кроме того от природы лишен музыкальных способностей, поэтому я решил спросить, зачем ему, человеку уже немолодому, понадобилось учиться играть на столь трудном инструменте. Но он даже не ответил и, не отнимая флейты от губ, лишь некоторое время сердито смотрел на меня, вздыхал, а затем вновь принялся дудеть свои гаммы. Исторгнув из флейты несколько самых унылых звуков, он, наконец, повернулся ко мне и осведомился, не кажется ли мне, что за два дня он добился поразительных успехов.
- Как видите, - продолжал он, - у меня уже недурной амбушюр {1}, а что до пальцев, то мой учитель уверяет, что через несколько уроков они обретут нужную гибкость.
Столь неуместные притязания меня настолько изумили, что я не знал, что и сказать. Впрочем, причина всех этих нелепостей скоро мне стала ясна: мой друг находился во власти сплина, и, к несчастью, его минутной прихотью стала игра на флейте.
Желая незаметно рассеять его мрачное настроение, я принялся притворно поддакивать ему и пустился рассуждать о разных невеселых материях, с помощью чего философы нередко избавляются от хандры, заразив ею других. Я говорил о том, что человек несчастен в этой жизни, что благополучие одних зиждется на страданиях других и что мир устроен ужасно: горемыки чахнут под бременем бедствий, а мошенники благоденствуют в роскоши, я обличал бесчеловечность богача, неблагодарность нищих, лживость цивилизованных людей и жестокость невежественных. И в конце концов я помог ему вновь обрести безмятежность духа, вместе с ним посетовав о горестном уделе человека.
- Как-то вечером, - поведал мой друг, - сидя в одиночестве у камина, я случайно заглянул в правдивый рассказ о людях, которых называют "ловцами воров" {2}. Я прочел о гнусных жестокостях, совершенных этими ненавистниками рода человеческого, об их притворной дружбе с теми, кого они собирались предать, о том, как они подстрекали тех на грабеж, а затем отправляли на виселицу.
Временами, не в силах продолжать чтение, я восклицал: "И это - люди!" Как я узнал из дальнейшего, они много лет жили этим постыдным ремеслом и обогащались ценой крови. "Как! - снова восклицал я. - И я принужден жить в таком мире и называть таких людей братьями!" Я прочел, что тот самый человек, который вел осужденного бедняка к виселице, обрек его на казнь, дав под присягой лживые показания. "И у этого клятвопреступника, - думал я, такой же нос, такие же губы, руки и глаза, как у Ньютона!" Наконец я добрался до описания того, как обыскивали несчастного, укравшего у одного из ловцов полкроны. Им было известно, что кроме этой монеты у него ничего нет, и после долгого обыска, который, как они знали, окажется бесплодным, отобрав полкроны, один из негодяев с притворным состраданием воскликнул: "Полно! Оставим бедняге все остальное. Ему это пригодится в Ньюгейте {3}, куда мы его посылаем!" Такой преступности и лицемерия терпеть я более не мог и, в ярости отбросив прочь книгу, я проникся отвращением к человечеству. Несколько минут я сидел молча, но вскоре меня стало раздражать громкое и назойливое тиканье часов. Я тотчас убрал их подальше и попытался вновь обрести спокойствие духа. Но вскоре меня привел в раздраженье ночной сторож. Не успел я прийти в себя, как мой душевный покой нарушил ветер, свистевший за окном. А когда ветер утих, я стал прислушиваться к шороху жуков-точильщиков в дубовых панелях. И тогда я понял, что утратил душевное равновесие. Я пробовал найти опору в философии и доводах разума, но как я мог сопротивляться или нанести ответный удар, если не видел ни единого врага? Мне не грозила никакая беда, мне нечего было опасаться, и все-таки я чувствовал себя несчастным. Утром, желая рассеяться и унять тревогу, я принялся ходить из кофейни в кофейню, но скоро заметил, что знакомые тяготятся мной, а остальные смеются. Тогда я пробовал заглушить тоску танцами, фехтованием и верховой ездой. Решал геометрические задачи, вырезал крышечки к курительной трубке, сочинял стихи и вырезал узоры из бумаги... В конце концов я занялся музыкой и убедился, что усердные занятия ею, если и не приносят исцеления, то, по крайней мере, умеряют все тревоги.